Читать книгу 📗 "Прощай Атлантида - Фреймане Валентина"
Может быть, самым крепким щитом, защищавшим моего отца в 1940—1941 годах, был листок бумаги — трагикомический парадокс: удостоверение консультанта Ш'АО. ИТАС называлась организация, которая занималась всеми имущественными вопросами, связанными с репатриацией балтийских немцев. Основная их масса отбыла в Германию в 1939 году, но в Латвии еще оставалось некоторое число немцев, не спешивших выполнить приказ Гитлера, пока темные слухи о предстоящей советской оккупации прибалтийских стран не обернулись реальностью. Тогда почти все они обратились в бегство.
Так как между гитлеровской Германией и Советским Союзом был заключен пакт о ненападении, репатриация балтийских немцев продолжалась вплоть до самого начала войны. К слову, некоторым латышам тоже удавалось покинуть страну, если они могли доказать свою этническую принадлежность к немцам.
11ТАС действовал еще долго в течение первого советского года, подсчитывая имущество балтийских немцев, занимаясь вопросами его передачи и компенсаций. Советское правительство не особенно вмешивалось в дела будущих подданных Гитлера и отъезду не мешало. Так как юристы из местных немцев по большей части уже уехали, бывшие школьные товарищи отца попросили его проконсультировать 1]'ГАС в делах финансовых и ликвидационных. В основе всего была частная договоренность, по одноклассники достали ему вроде бы официальное, хотя в действительности нигде в немецких бумагах не зарегистрировав нос служебное удостоверение, которое в глазах советов было весомым документом. Чекисты относились к нему очень уважительно, так как Гитлер вдруг оказался большим другом СССР — в то время его даже критиковать было нельзя. Абсурд на абсурде!
В Латвии сразу же начались аресты и казни политических противников. В кругу наших знакомых первой под безжалостный удар попала русская белая эмиграция. Кажется, это совпало с уничтожением латышской политической элиты. В любом случае, ненависть советской власти к белоэмигрантам проявилась незамедлительно. Один за другим пропадали мамины близкие друзья — русские и евреи — из редакций популярнейших русских газет Сегодня и Сегодня Вечером. Мама была хорошо знакома с женой зам. редактора газеты Сегодня Харитонова, так что я хорошо помню эти события. Так же бесследно исчез знаменитый карикатурист этой газеты, выступавший под псевдонимом СШв, и другие наши знакомые.
Но не меньше, чем сами репрессии, меня потрясли изменения в обществе, рожденные сменой власти, разительные перемены в поведении и разговорах людей, которые без стеснения приспосабливались к требованиям и стилю оккупантов и новых правителей. Уже тогда я спрашивала себя, сколько в этом лжи и лицемерия, а сколько — просто невероятной способности самовнушения. Я не говорю, конечно, об убежденных коммунистах, на тогдашнюю радость которых и веру в лучшее будущее я никогда зла не держала. Вера и одержимость иллюзиями по крайней мере искренни, хотя никому от этого легче не бывает. Свой резон был в тогдашних толках о том, что шесть лет авторитарного режима Ульманиса косвенно подготовили почву для тоталитаризма. Хотя бы в смысле менталитета. Демократия была ликвидирована, ограничения свободы слова и взглядов уже привычны. И еще вспоминаю дискуссии вполголоса о том, правильно ли было не сопротивляться оккупации, почему так было надо или не надо. Приводили финский пример.
Отец и Андзя Бланкенштейп рассуждали: такое могло случиться лишь потому, что в условиях единовластия вождя все определяет неоспоримое решение одного человека и его клики. Никто, правда, не утверждал, что война с советским гигантом могла бы в корне изменить судьбу Латвии. Ситуация, все условия радикально отличались хотя бы от предпосылок борьбы финнов. Говорили также о другом. Если со стороны правительства нет никакого сопротивления, не слышно даже протестов, заявленных на международном уровне, может создаться впечатление, что Латвия добровольно соглашается с происходящим, так сказать, легализует его. Если бы в Лапши еще сохранился парламент, то имели бы место демарши, предпринимались бы какие-то дипломатические шаги, как это делалось в похожих случаях в других странах. Я тогда знала слишком мало, чтоб полноправно участвовать в этих разговорах. Мне многому предстояло научиться. Но в тот момент обнаружилось, что мы все слишком мало знали.
Полны легковерия, но также и дурных предчувствий, цепляясь за слабую надежду, что в конце концов все как-нибудь уладится, мы сделали единственное возможное: констатировали факт оккупации и в дальнейшем старались себя спасти и сохранить. Была противна навязчивая полит-пропаганда, подчас принимавшая фарсовые формы, но случались и события, которые нам, молодежи, были по душе. В моем случае это относилось к области искусств. Например, в университете развивалась самодеятельность разных видов, которая объединяла студентов разных факультетов. Особенно удачно, на мой взгляд, в наименее политизированной сфере жизни — в музыке. О комсомоле не могло быть и речи, но в студенческий профсоюз я записалась.
Мы с Димой радовались созданию студенческого оркестра и активной музыкальной жизни университета. Дима находился в центре событий, я участвовала в качестве
непременной слушательницы. Бывали и студенческие симфонические концерты. Помню, Дима играл фортепьянные концерты Шопена и Листа, а я витала в небесах, напрочь забыв о грозных событиях реальной жизни.
Рижская музыкальная жизнь в 1939—1941 годах встает передо мной во всей своей красе, как бы не затронутая смутой, бушевавшей вокруг. Отчасти и потому, что в Рижской опере тогда три сезона работал всемирно известный дирижер Лео Блех, — при нем и без того высокий уровень вокальной и симфонической музыки взлетел еще на порядок выше. Преследуемый расистами немецкий еврей Блех 1! Латвии нашел убежище и плодотворное поле деятельности. В разговоре с моими родителями (они были немного знакомы с берлинских времен) Блех более чем похвально отзывался о богатых талантами вокалистах и инструменталистах Латвии. В 1939 и 1940 году продирижированный Блехом цикл опер Верди — Лида, Трубадур и Бал-маскарад принадлежит к моим самым счастливым художественным впечатлениям, которые к тому же увенчались незабываемой интерпретацией Волшебной флейты Моцарта в начале 1940 года. В ней Блех открыл перед изумленной публикой, в том числе перед Димой и мной, феноменальное колоратурное сопрано тогда еще малоизвестной и до этого, вероятно, не особо привечаемой в Опере молодой певицы Эльфриды Пакуль в партии властной Царицы ночи. В этом единственном периоде жизни музыка доминировала во всех моих жизненных восприятиях, и архитектура звуков как бы создала пространство, где я обитала рядом с человеком, присутствие которого во всех радостях, также и в духовных, теперь уже стало не заменимым ничем.
Кульминацией был вечер в конце 1940 года, когда мы вместе с другими молодыми людьми, прильнув к балюстраде третьего яруса, судорожно сжимая в руках толстую партитуру, слушали Девятую симфонию Бетховена в грандиозном симфоническом концерте под руководством
Блеха. Никогда ни раньше, ни позже в своей жизни я не переживала такого абсолютного, освобождающего триумфа ценностей человека и человечности над окружающей действительностью и грозовыми предвестьями будущего.
Конечно, полностью отгородиться от реальной жизни было невозможно, она ежедневно вторгалась в мой мир музыки и любви. Мало-мальски точное представление о том, чем в действительности является советская система, коммунистический режим, не могло у меня появиться сразу. Событий было слишком много, достоверной информации слишком мало, к тому же не все поддавалось немедленному осмыслению. Понемногу во мне накапливались разрозненные впечатления, краткие эпизоды; отпечатываясь в памяти, они стали материалом, на основании которого, анализируя и делая выводы, я строила свои понятия.
Видно, ангел-хранитель не покинул нашу семью, когда мы столкнулись с таким феноменом советской системы, как коммунальные квартиры. Из пяти комнат нам самим оставили три, в остальные две поселили советского майора с женой. Надо сказать, что вначале в Латвию посылали только военных, гражданские появились потом. Слыша и видя, как складывались отношения с новыми соседями у других, мы поняли, насколько нам повезло. Нощинские были ленинградцы, муж — военный врач, видимо, из поляков. Католик, как объявил он. Его жена Елизавета — карельская финка, медицинская сестра в военном госпитале. Сейчас же после приезда, сложив вещи, Нощинский постучал в дверь нашей комнаты. Открыла моя мать. Он представился и извинился. "Я хочу, чтобы вы знали, — пояснил офицер, — я считаю неправильным приехать и просто так поселиться в чужой квартире. Но не нам решать, поэтому могу только лично перед вами искренне извиниться".
