Читать книгу 📗 "Смутные дни (СИ) - Волков Тим"

Также не малую роль в привлечении внимания сыграла афиша. Рябинин, человек прогрессивных взглядов и неиссякаемой веры в воспитательную силу Шекспира, разослал учеников с «афишами», аккуратно написанными на развёрнутых тетрадных листах. На каждом значилось:

Впервые в Зарном! Трагедия в 2 действиях. ГАМЛЕТ. С участием учеников сельской школы. Билеты — отсутствуют. Приходите!

Один экземпляр прибили к двери бывшего трактира (ныне отель «Гранд-Отель»), другой — к столбу у колодца, а третий каким-то образом оказался на корове старосты — приколот к холке ленточкой. Корова не возражала.

Словом, к вечеру зал в школе ломился от желающих приобщиться к вечному. Пришли даже те, кто ни читать, ни писать не умел — но решили, что раз в деревне ставят Гамлета, значит, нужно быть там, где происходит что-то важное.

Деревянные скамьи зала были отодвинуты к стенам, перед черной доской поставили два самодельных занавеса, скроенных из старых оконных штор — некогда цветастых, теперь выгоревших до унылого серого. В углу чадила керосиновая лампа. Зрители — крестьяне, старики, бабы с ребятишками на руках — сидели тихо, не шевелясь, как в церкви.

На сцену вышел Гамлет — пятиклассник Мишка Селиверстов, высокий, сутулый, с не по возрасту серьезным лицом. Плащ его был сшит из бархатной занавески, перехваченной у горла пуговицей от шинели. Парень очень серьёзно начал нараспев читать:

— Быть иль не быть… — и уже на третьей строчке сбился. Застыл, глядя в темноту, потом — подсказка откуда-то сбоку, и продолжил, путаясь, но упрямо: — И в смертной схватке с целым морем бед…

Офелия, Анюта Пронина из пятого класса, хрупкая, с рыжими косами и венком из сухих трав, говорила свои реплики так тихо, что приходилось наклоняться и ловить каждое ее слово. Когда она уходила со сцены, она действительно казалась утонувшей — не в воде, а в своей детской печали.

— Эта дочка Степки Пронина?

— Его.

— Ты посмотри-ка на папку как похожа! Вылитая!

— А вот тихая не в пример отцу своему! Тот горластый…

Кто-то шикнул старушкам, чтобы сидели молча.

Пауза затянулась — Гамлет застыл у «трона», нервно сжимая край плаща. За кулисами зашуршало — Рябинин зашептал:

— «Слова, слова, слова…»

Мишка вздрогнул, вспомнил, поднял глаза.

— «Что вы читаете, милостивый государь?» — повторил Полоний, играемый Гришкой Зотовым.

— «Слова, слова, слова», — отозвался Гамлет.

— «Я спрашиваю: что вы читаете?»

— «Клеветы, сударь. Вот, например, этот сатирик говорит, что у стариков седые бороды…»

— А у нашего то деда Кузьмы и бороды то нет! Лысый, как коленка! — старушки опять начали шептаться, за что получили порцию шиканья.

Вышла Гертруда — старшая из учеников, Маша Кудрявцева, дочь пахаря. Её шея была обмотана кружевным воротником, прикреплённым английскими булавками.

Гамлет подошёл к ней, и зал затих. Он заговорил, сбиваясь, забывая слова, но вдруг — прорвалось:

— «Матушка! Матушка, вы оскорбили моего отца!»

Маша чуть растерялась, но ответила:

— «Гамлет, что ты говоришь? О чём эти речи?»

Он опустил глаза. Тихо, чуть дрожащим голосом:

— «Вы заменили его — так скоро… и тем, кто был ему не ровня. Отец мой был — этот небесный идеал…»

Она прошептала:

— «Не мучь меня… не мучь… сердце моё треснет…»

Вскоре появился и Вася — сын кузнеца Никодима. На нём — старая, молью изъеденная штора цвета мышиного пуха, накинутая на плечи. К поясу прикрепили цепь — настоящую, от погребного замка, тяжёлую, ржавую. На голову надели белый платок, туго завязанный под подбородком, чтобы не видно было ушей. Лицо было посыпано мукой — «для мертвенности», как объяснил потом Рябинин.

Вася осторожно прошел к центру сцены, будто боялся, что доски не выдержат его загробного величия. Вытянул руки вперёд, как в лунатическом сне. Сзади кто-то загремел связкой железяк, чтобы «создать атмосферу». Железки с грохотом упали — зрители вздрогнули, но Вася остался в образе. Могильным голосом произнес, нараспев как в церкви:

— «Я дух отца твоего… осуждённый… блуждать по земле…»

На слове «блуждать» он заикнулся и повторил его трижды, но потом собрался и продолжил, глядя на Гамлета так строго, как только мог.

— «Если ты сын мой — отомсти за убийство!»

В зале кто-то ахнул.

— «Прощай теперь… Помни обо мне…»

Он сделал шаг назад, запутался в своей «цепи», споткнулся, чуть не рухнул, но удержался и величественно исчез за занавеской, сорвав овации.

Иван Павлович сидел на заднем ряду, вместе с Анной Львовной. Впечатление от спектакля было двояким. С одной стороны трогательные сценки умиляли. Все эти самошитые костюмы — из накидок, занавесок, тряпок, — постоянные паузы и судорожное вспоминание реплик, но такая искренняя игра. С другой стороны — становилось жалко этих детей, Иван Павлович и сам не знал почему. Словно смотрел выступление сирот. О чем честно и поделился с Рябининым после спектакля. Учитель на удивление отреагировал на это без злобы, даже обрадовался.

— Так это же хорошо!

— Хорошо?

— Жалость — это очень мощная эмоция.

— Но в спектакле…

— Они не профессиональные актеры. Многого не могут. Но даже если вызывают такое чувство — уже хорошо. Отклик, Иван Павлович. Понимаете? Зрительский отклик.

— Кажется, вы не совсем меня поняли. Жалость — имеется ввиду… — Иван Павлович задумался, подбирая нужные слова, не хотелось говорить про стыд.

— Пусть зритель сочувствует! — не дав ему закончить, сказал Рябинин. — И вообще… Есть у меня одна идея, Иван Павлович. Я подумываю… организовать гастроли. В уездный город. Со школьным спектаклем. С «Гамлетом».

— Гастроли? — удивился доктор.

— Ну да. С детьми. С нашими. Вася, Мишка, Анюта… Они, конечно, путают слова. А декорации — ну, ты видел. Но душа у них… понимаешь, они играют как будто это всерьёз. Не как артисты — как будто правда у них всё это. Они становятся героями. А это — редкость. Это, может, и есть театр.

— Театр… — протянул Иван Павлович, медленно и чуть опасливо, как человек, который никогда в жизни не видел театра, но подозревал в нём нечто крамольное. — Гастроли, это конечно интересно… Степан Григорьевич, но ты хоть представляешь, как туда ехать? Телегой с детьми? Да еще реквизит.

— С этим решим, — сказал Рябинин. — Может, и реквизит возить не будем. Минимализм — вот новое модное течение сейчас в театральной среде. Только сцена, актер и зритель. Ничего лишнего.

Иван Павлович помолчал. Потом вздохнул, потёр лоб.

— Ну ты и… фантазёр

— А иначе зачем мы тут?

Рябинин откланялся и ушел к детям.

— Не суди его строго, — мягко сказала Анна Львовна. — Он работает как умеет. До этого никто еще не ставил с детьми спектакль. Даже я не смогла — все времени не было, хотя очень хотелось. А он смог. Посмотри на зрителей и на детей. Они счастливы. А он еще и гастроли им организовать хочет. Чудо, а не человек!

Иван Павлович нехотя согласился, хотя и не смог побороть это странное двоякое чувство.

Погони и перестрелки своим чередом, а работу никто не отменял и ее нужно было выполнять. Поэтому Иван Палыч стоял сейчас у деревянного шкафа с аптечными склянками, перебирал пузырьки и коробки, занося в тетрадь остатки. Рядом стояла Аглая, протирала инструменты, то и дело одним глазом косясь на комиссара.

Иван Павлович нахмурился, отложил пустой пузырёк.

— Аглая, — сказал он, потирая переносицу, — у тебя же аспирин совсем кончился. И йод на исходе, два пузырька всего. Хинин тоже, три дозы осталось.

Аглая заглянула через его плечо.

— Иван Палыч, я же говорила, в город надо съездить, в аптеку земскую. Я могу, завтра с утра! Всё куплю, и йод, и аспирин, и хинин. Я мигом!

Доктор закрыл тетрадь, улыбнулся, но покачал головой.

— Нет, Аглая, я сам лучше поеду.

— Это потому что вы жалеете меня, да? — выпалила она. — Думаете, я на сносях, слабая, не справлюсь?