Читать книгу 📗 "Другие Звезды 2 (СИ) - Сергеев Артем Федорович"
Тяжело дыша, но не потому, что дыхание перехватило или воздуха начало не хватать, нет, тяжело дышал он от того, что заставлял себя это делать, не хотелось ему дышать, но надо было выйти из землянки, не мог он в ней больше находиться, все эти весёлые, улыбающиеся люди мешали ему, лезли с разговорами, вытаскивали последние крупицы сил, а о чём им было разговаривать, если он был уже мёртв, а они всё ещё были живы?
На негнущихся ногах, со страшным, равнодушным напряжением, молча и тихо вышел он из землянки в вечернюю темень, постаравшись при этом никого не задеть и ни на кого не посмотреть, чтобы, не дай бог, никто не почуял неладное и не прицепился, не увязался следом, никакая сердобольная сволочь.
Тяжёлыми шагами, заставляя себя дышать, идти и вообще жить, он пересёк небольшую, утоптанную снежную полянку и уселся на колоду для рубки дров рядом с огромной угольной кучей, припорошённой снегом, спрятавшись за этой кучей от возможных любопытных глаз, потому что больше идти здесь было некуда, степь да степь кругом.
Можно было бы, конечно, уйти в эту равнодушную степь, да и остаться там навсегда, эта степь видела и не такое, какая разница, но сил же не было никаких, сил ни на что уже не хватало.
Чуть посидев на месте без движения и начав от этого подмерзать, вялыми пальцами он равнодушно вытащил из кармана свой ТТ, перехватил поудобнее и безучастно уставился в чёрный зрачок его ствола. И он, зрачок этот, его больше не страшил, дырка да дырка, просто инструмент, и не боялся Олег дрогнуть, и уставшие руки его были уверенны и хватки, как будто собирались они совершить обыденную, рутинную работу.
Единственное, не захотел Олег портить себе голову, видел он уже такое, было раз, разнёс один придурок себе дурную башку, уперев древний наган под подбородок, и заляпал своими мозгами все дощатые потолки и стены, забил все щели, и воняло же потом, и крыли злобным матом этого дурака его оставшиеся жить сослуживцы, мол, скотина такая, слабак и скотина, ему-то уже всё равно, а нам нюхай!
В сердце, равнодушно подумал Олег, в сердце надо, оставит ему ТТ там своей быстрой, злой пулькой аккуратную дырочку, чин чинарём всё будет, как прописал ветеринар, без пафоса и без лишних проблем для товарищей.
Он знал, куда надо стрелять, и на автомате полез рукой под телогрейку проверить, нет ли там чего, напротив сердца, может, портсигар лежит латунный, может, ещё что, потерял за последние дни Олег уверенность в себе и в своих карманах, а хотелось совершить всё на верочку, как в аптеке, без осечки.
И вытащил он из левого кармана гимнастёрки свой рабочий, распухший от записей блокнот, партбилет свой вытащил, и уронил всё это в снег, себе под ноги. Нехорошо, конечно, с партбилетом так поступать, но и сил не было нагибаться, да и куда его совать-то?
А потом вытащил он из того же кармана небольшой портрет, запаянный им самолично в целлулоид, весной он получил этот портрет, тогда же и запаял, до всего ещё, но забыл и много времени не глядел на него, а на портрете этом, он знал это, знал, но вспомнить почему-то не мог, там жена его была и дети его были, мальчик и девочка, Коля и Зоя.
Точнее, он помнил, что жена его сидела вот так, прямо, держа на сгибе левой руки замотанную в пуховый платок малышку, и насупленный Коля стоял справа, уставившись в объектив, а жена ещё развернула девочку так, чтобы он мог увидеть её лицо, ведь не видел он её никогда, но вот беда, не помнил он сейчас лица их всех троих, не помнил и всё тут!
Резко вскочив, откуда и силы взялись, поднял он над головой фотоснимок, пытаясь хоть что-то разглядеть, но вокруг не было ни огонька, темень и темень, режим светомаскировки соблюдался строго, а белый снег вокруг и яркие холодные звёзды в небе ничем не могли ему помочь.
Тогда, закусив фотоснимок зубами, принялся он лихорадочно искать по карманам зажигалку, свою огромную «Катюшу», где же она, должна же быть, спичек-то нет точно, а потом, найдя и схватив её в правую руку, а фото в левую, начал он бить по кремню, стараясь добыть огонь.
Но фитиль не загорался, да и чёрт с ним, ему хватило и отсвета искр на целлулоиде, и увидел он, и вспомнил, и его как будто поленом по голове огрели, выбив оттуда всё самое плохое.
Точнее, плохое-то выбило, а вот дурное нет, и сил всё не было так же, но зато появилась дикая злоба, и стыд появился, липкий такой, плохой стыд, но больше всего захлестнула Олега страшная боязнь, что не успеют они, ведь не готово же ничего, и не сможет тогда он, Олег, защитить своих маленьких.
И что надо всем вставать, и бежать, и приниматься за работу без раскачки, без перекуров, сразу и всем, разом, и убирать снег с побитых «Илов», и дефектовать их, и ставить на ремонт, да там прорва работы! Ну и что, что будем новые самолёты получать, а эти бросать здесь, в тот же ремонт или под списание, ведь может что-нибудь случиться, плохое случиться, прямо сейчас, а у него хотя бы один «Ил» не готов!
И всё это он попытался объяснить своим самым приближённым подчинённым, что делили с ним эту землянку, ворвавшись внутрь, сбив ударом ноги с низкой печки медленно кипящий чайник и стрельнув в потолок из ТТ для убедительности, что каким-то чёртом вновь оказался у него в руке.
Подчинённые сначала обалдели, а потом, переглянувшись в клубах пара от упавшего чайника, кинулись на него все разом, не слушая сбивчивых начальственных окриков и команд, один вцепился в правую руку, в кисть с зажатым пистолетом, направляя её вверх, другой в левую руку, третий в горло, четвёртый в ноги, так что, когда на выстрел примчался встревоженный комполка, Олег уже был надёжно упакован.
— Ишь ты, ответственный какой, — кисло похвалил Олега командир, выслушав объяснения, — Что ж, могло быть и хуже. Это ещё хорошо, что его в эту сторону двинуло, а не в другую. Ладно, тащите в санчасть, пусть его врач посмотрит.
Но военврач, зануда такая, куда-то делся, и хорошо, что делся, очень даже хорошо, потому что выпоили тогда его сослуживцы взбешённому Олегу два стакана водки насильно, не дав её выблевать, и отрубился он, уложенный лицом вниз, для безопасности, и проснулся с больной, но ясной головой, а утром хмуро объяснял начальству свои выходки алкогольными излишествами.
На пьяную лавочку в то время списывали многое, списали и это, эка невидаль, в самом деле, бывало и хуже, люди тогда шли вразнос, и радовался Олег, что обманул он всех, и обещал больше никогда так не пить. Мучала его мысль, конечно, что хорошо бы было показаться психиатру, ведь есть у нас на фронтах психиатры, и работают они, мы же не немцы, мы не эти скоты, уж они-то помогают своим психам немного по-другому, но страшила Олега неизвестность и ещё останавливало нежелание получить клеймо.
А так отпустило и ладно, ушло и больше не возвращалось, хорошо же, зачем ему к врачу, ну разве что иногда, в спокойные дни, в нелётную погоду, когда все вокруг расслаблялись, то начинало Олега подтрясывать немного, и начинал чудиться ему временами, совсем-совсем редко, окровавленный клок светлых волос с кусочком кожи на пробитом бронестекле «Ила», но это прекрасно лечилось ударной работой для себя и для других, так что не о чем и говорить, такие дела.
Помню, выслушал я это тогда, сам же напросился, и даже сумел найти какие-то слова, поддержал Олега, успокоился он и поверил мне, но на этом и всё, больше мы к этому не возвращались. Ничем он меня не удивил, что-то в этом роде и ожидал я услышать, потому что много вокруг тогда было страшного горя, видел я, к сожалению, и не такое. Повалили с фронта в тыл раненые, да сильно раненые, имелись среди них контуженые, были и припадочные, но хуже всего было не это, хуже всего мне, молодому и здоровому, сидящему в безопасности, было видеть на улицах нашего мирного города женщин с потухшими глазами, детей с лицами стариков на их руках, и стариков, впавших в детство, и каждый из этих эвакуированных мог поведать мне историю во много-много-много раз хуже, чем у нашего бортинженера.
Так что Олег, по сравнению с ними, ещё легко отделался. Ну, чудится ему иногда что-то такое, ну и что с того, жить же не мешает, работать тоже, а жалость ему моя не нужна в принципе.
