Читать книгу 📗 "Я - Товарищ Сталин (СИ) - Цуцаев Андрей"
Сергей задумался. Он видел в Бухарине не врага, а человека, чья мягкость могла разрушить мечту о сильной стране. Но он знал, что изоляция Бухарина, с его популярностью, — это балансирование на краю: один неверный шаг, и партия расколется. В своем времени, он часто критиковал Сталина за недемократичность, за то, что он перетянул на себя руководство страной, оттеснив оппонентов. Но, сегодня, на его месте, он видел, что раскол в руководстве только мешает достигать целей для развития страны.
— Сделай это, — сказал он. — Но тихо. Мы не дадим ему стать мучеником в глазах людей. Подготовь доклад. Партия должна увидеть, что без коллективизации мы проиграем.
Молотов кивнул, его голос стал тише.
— Я начну сегодня же, — сказал он. — Но, Иосиф, будь готов. Если Бухарин не отступит, нам придется быть с ним жестче.
Сергей посмотрел на него. Он не хотел жесткости, но знал, что политика не прощает слабости.
Глава 22
Москва, апрель 1929 года
Заседание Политбюро началось в кремлевском зале, где воздух был наэлектризован от напряжения. Столы были завалены докладами о проводимых мероприятиях пятилетки, а лица партийцев были хмурыми, как тучи. Сергей сидел во главе, его пальцы сжимали медальон, глаза внимательно следили за Николаем Бухариным, чья показная мягкость и дружелюбность скрывала стальную волю и жажду власти. Бухарин встал, держа лист с заметками, его голос был спокойным, он говорил уверенно.
— Товарищи, — начал Бухарин, его взгляд скользил по залу, цепляя каждого. — Коллективизация — это путь к катастрофе. Крестьяне сжигают зерно, режут скот, а их дети голодают. НЭП давал им свободу, давал надежду. А мы забираем последнее, оставляя деревни в отчаянии. Я получил письма из Тамбова, Курска, Украины — люди пишут о голоде, о комиссарах, которые отбирают последний кусок хлеба у матерей. Мы должны остановить изъятия, вернуться к кооперативам, дать крестьянам дышать, иначе получим не пятилетний план, а бунты и разруху по всей стране.
Зал зашептался. Алексей Рыков, сидевший рядом с Бухариным, кивнул, его лицо было суровым, глаза — полны решимости.
— Николай прав, — сказал Рыков. — Нехватка хлеба уже и в городах, рабочие и крестьяне ропщут, фабрики теряют людей. Коллективизация ломает крестьянство. Мы рискуем потерять главное — доверие народа. Вчера в Харькове толпа громила склады — это знак, товарищи. Если продолжим в том же духе, бунты охватят всю страну.
Михаил Томский, чьи руки нервно теребили карандаш, добавил:
— Иосиф Виссарионович, мы не против индустриализации, но темпы коллективизации убийственны. Крестьяне видят в колхозах закрепощение. В профсоюзах говорят: рабочие боятся, что хлеб исчезнет совсем, спрашивают, для чего и для кого тогда мы работаем. Мы должны изменить свое отношение, иначе партия потеряет поддержку народа окончательно.
Сергей почувствовал, как кровь стучит в висках. Бухарин умело использовал положение, упоминая только негативные факты. Его слова, подкрепленные Рыковым и Томским, находили отклик: секретари из Украины, Поволжья, даже Москвы шептались, кивая. Сергей видел, как партия раскалывается, и знал, что Бухарин не просто критикует — он собирает армию против него. Он встал.
— Товарищи, — сказал он, его взгляд прошелся по залу. Мы уже не раз это обсуждали, — НЭП сделал нас слабыми, Ильич, соглашался на него нехотя, как на временную послевоенную необходимость при переходе к социализму. Крестьяне прячут зерно, потому что кулаки высмеивают наших агитаторов, они подстрекают бунты, потому что не хотят делиться с государством, а Запад смотрит на нас и ждет нашей ошибки. Коллективизация — это не крепостничество, а один из шагов в будущее. Остановить ее — значит навсегда остаться без средств на индустриализацию, а значит в будущем нас уже не будет. Мы не можем позволить каким-то кулакам держать всю страну за горло и настраивать крестьянство против нас.
Бухарин не отступил, его голос стал резче.
— Иосиф, ты говоришь о будущем, но видишь ли ты настоящее? — сказал он. — Я был в деревнях, я видел их лица — стариков, чьи руки дрожат от голода, матерей, чьи дети плачут. Ты хочешь индустриализации, но какой ценой? Колхозы — это не прогресс, а насилие. Кооперативы, НЭП — вот путь, который даст хлеб без крови. Партия должна выбрать: или мы строим страну для народа, или против него.
Рыков подхватил.
— Иосиф Виссарионович, в регионах говорят: Сталин давит крестьян. Я получил доклад из Киевской области: крестьяне жгут амбары, комиссаров бьют. Если продолжим, мы потеряем не только деревню, но и саму партию. Дай нам время, верни НЭП хотя бы частично.
Томский добавил, его тон был почти умоляющим:
— Рабочие в Ленинграде бастуют, Иосиф. Они спрашивают: где хлеб? Коллективизация душит всех — и крестьян, и рабочих. Мы должны слушать народ, иначе партия станет врагом.
Зал замер, как перед бурей. Бухарин был не просто оппонентом — он был символом сомнений, которые грызли партию. Его речи, подкрепленные письмами из регионов, листовками, тайными встречами, грозили расколоть ЦК. Лазарь Каганович, сидевший напротив, подался вперед.
— Бухарин проявляет слабость, — гаркнул он. — Кулаки — это враги народа. Мы должны ударить по ним арестами, конфискациями и ссылками. План важнее их выгоды. Если партия дрогнет, мы потеряем страну.
Сергей поднял руку.
— Лазарь, хватит, — сказал он. — Мы начнем не с крови. Мы убедим крестьян, что их труд нужен для страны. Но, Николай, — он посмотрел на Бухарина, — твои речи раскалывают партию. Ты говоришь о народе, но ты забываешь о врагах, которые ждут нашей слабости. План — это наше будущее, и мы не отступим.
Бухарин не отвел взгляда
— Иосиф, я не враг, — сказал он. — Но я не хочу, чтобы партия стала палачом. Если ты продолжишь, голод и смерти будут на твоих руках. Подумай, что скажут люди через годы.
Заседание закончилось в напряженном молчании. Сергей чувствовал, как трещина в партии растет. Бухарин, Рыков и Томский не сдавались, их сторонники в регионах распространяли листовки, призывающие к «спасению деревни». Сергей знал, что должен задавить оппозицию, но без репрессий, иначе станет тем, кем боялся стать.
Сергей вызвал Николая Ежова в свой кабинет, подальше от любопытных глаз. Ежов вошел. Его репутация в аппарате росла: человек, чья преданность партии была безграничной, но чья готовность к крайним мерам многих пугала.
— Николай, — сказал он, — Бухарин становится угрозой. Его речи на Политбюро — это не просто критика, это вызов нашим реформам. Он, Рыков и Томский собирают сторонников, их листовки в Москве, Харькове, Ленинграде подрывают доверие людей к плану. Они говорят о НЭПе, о крестьянах, и партия слушает. Если мы не остановим их, ЦК расколется. Что ты предлагаешь?
Ежов сел, его пальцы сложились в замок.
— Иосиф Виссарионович, — сказал он, — Бухарин — это гниль в партийном организме. Его речи — яд, который отравляет все тело. Он не просто говорит, он действует: встречается с секретарями, пишет статьи, распространяет листовки. Я знаю, что он встречался с Рыковым и Томским три дня назад. Они готовят доклад для пленума, где будут требовать возврата НЭПа. Это уже не критика, это бунт.
