Читать книгу 📗 "Смех лисы - Идиатуллин Шамиль"

Звонок застал Сабитова в четвертом ангаре. Ангар был запущен, если не сказать загажен, потому что явно использовался солдатиками для того, чтобы сачкануть от работы или просто скрыться от всевидящего глаза прапора.

Подобный досуг редко оставлял после себя целыми даже бетонные блоки, не говоря уж о стеклах или сколь-нибудь сложной технике. Но древний, как бы не пятидесятых годов, телефонный аппарат, привинченный рядом с распределительным щитком у входа, оказался исправным и пронзительным.

Сабитов не обращал внимания на визгливый звонок, который раз за разом раскатывался по пустым объемам ангара только для того, чтобы максимально уязвить барабанные перепонки случившихся внутри военнослужащих.

Военнослужащие в лице двух техников были слишком заняты установкой в штатное положение несущей рамы поваленного и покореженного, но с виду вроде рабочего подъемника. Сам капитан, не жалея ботинок и тщательно сшитых суставов, приподнимал и подталкивал конструкцию из грязного и замасленного угла. Никаких звонков он, естественно, не ждал. Один из техников дернулся было на звук, но Сабитову не пришлось даже рыкнуть «Держать!» — тот сам все понял и усердно закряхтел, покрепче вцепившись в среднюю стойку.

Можно было подогнать к ангару уазик и поставить подъемник на четыре кости с помощью троса, но вроде и так получалось — кабы не отвлекали еще.

Телефон надрывался, замолкал и продолжал орать еще назойливей, так что Сабитов твердо решил, как только освободятся руки, приложить их к макушке телефониста хотя бы в переносном смысле. На этой мысли зуммер испуганно заткнулся, и Сабитов о своих хищных планах сразу забыл.

С третьего раза они почти поставили подъемник, но для завершения не хватало микроусилия. На волосинку, подсказал Сабитову голос, который он велел себе не вспоминать, тем более на службе. Сабитов скрипнул зубами и вытолкнул двутавровый швеллер перекладины, как штангу. Подъемник на миг застыл в неустойчивом равновесии, как монетка на ребре, и тут неясный топот за воротами, нараставший некоторое время, стал ясным и грохочущим, в ангар влетел взмыленный рядовой и застыл, вглядываясь в темный угол под нестойкими ногами подъемника.

— Товарищ капитан! — сказал он одновременно громко и нерешительно.

— Вас…

Один из техников оглянулся на голос, подъемник переступил на полу со звонким цоканьем и решительно повалился на Сабитова.

— Боец, держать! — прошипел он, чувствуя, как ребра швеллера продавливают ладонь до запястья, а запястья, локти, плечи и колени хрустят, собираясь, как звенья телескопической антенны, швы вспыхивают лютой болью, и подошвы ползут по скользкому замасленному полу, и если проползут еще полшага, жесткость конструкции поломается и подъемник рухнет, разрубив капитана на две-три части, да и второго техника покалечит.

Тяжесть усилилась, став невыносимой, в плече что-то звонко лопнуло, боль разлетелась по мышцам отпущенной подтяжкой, но отпрыгивать было поздно и некуда. «Глупость какая, — подумал Сабитов, — подъемник поднимать должен, а летчик летать, а тут всё наоборот», — и мироздание как будто согласилось таких глупостей не допускать: стало легче.

В глазах было темно и мутно, но вглядываться было незачем и некогда: и так понятно, что техник-раззява снова потянул выпущенную стойку и что этого его усилия по-прежнему не хватает для выталкивания подъемника в устойчивое вертикальное положение.

— Чего встал, помогай! — прошипел Сабитов.

Топанье, кряхтенье, скрежет, удар.

Подъемник веско встал на все опоры.

Сабитов, вдохнув и выдохнув, попробовал качнуть стойку. Она стояла незыблемо, будто годами врастала в пол. Сабитов уперся руками в колени и попробовал проморгаться и отдышаться. Техники смотрели на него с опаской и молча, и только набежавший все не унимался.

— Товарищ капитан, — сказал он жалобно. — Вам от КПП дозвониться не могут.

— Это поистине удивительно, — пробормотал Сабитов и скомандовал, не выпрямляясь, но погромче: — Слюсаренко, Шепелев, проверить раму и комплектность обвеса, через час доложить. Что там на КПП?

Вестовой обрадованно доложил:

— Караульный звонит, там, говорит, пацан вас домогается.

— Какой пацан? — недовольно спросил Сабитов. — Нормально доложите.

— Не могу знать, товарищ капитан. Гражданский, видимо, из местных.

Очень рвется, а в чем дело…

Он замолк, обнаружив, что Сабитов прошел мимо него, косолапо и поводя плечами, как боксер на разминке, но ворота ангара миновал уже почти строевой походкой.

— Он просто давно уже… — попытался объяснить вестовой вдогонку.

Сабитов побежал.

Серега рассказывал сбивчиво, то и дело замолкая от растущего отчаяния и, наверное, понимания общей бессмысленности. Пока он мчался, воевал с часовым и горел страстным желанием вывалить свою беду на единственного человека, который был сильным, потому что в погонах и, наверное, при оружии, и не был посторонним, потому что пил чай у них дома, ну и вообще — ему казалось, что от этого что-то может измениться. А теперь парень, видимо, сообразил, что ничего не изменится. Что может сделать сбитый летчик? Упасть, попробовав не убить никого вокруг. Сабитов однажды это сделал. Мог, возможно, и повторить — в последний раз. Но ни с чужой бедой, ни с далекой катастрофой, ни с подступающей все ближе смертельной болезнью он справиться не мог.

Сабитов не удивился, не испугался и не опечалился. Он просто с тупой обреченностью понял, что здоровенная дура, которая могла упасть и раздавить его в ангаре, была только символом, намеком, сигналом, который он должен был уловить и как-то отреагировать, а не вздыхать с облегчением. Теперь на него упала и раздавила куда более беспощадная дура, а он даже не заметил. И лежал теперь разрубленный и размазанный по полу, стараясь не напугать хотя бы выражением лица несчастного мальчика, смотревшего на него с надеждой — глупой, оскорбительной и рвущей душу, которая еще не улетела, значит.

Как будто Сабитов был способен что-то исправить.

Как будто Сабитов был способен что-то пообещать.

Как будто Сабитов был способен просто сказать какое-нибудь пошлое брехливое утешение вроде «Все будет хорошо» — которое ни мальчик, ни сам Сабитов не забудет и не простит.

— Все будет хорошо, — очень спокойно пообещал он. — Доскин, вызовите дневального, пусть отведет мальчика в столовую и проследит, чтобы накормили.

— Да при чем тут накормили, я и не хочу вообще… — взвился Серега.

— Отставить, — скомандовал Сабитов. — Сегодня не ел, так? Непорядок.

А должен быть порядок. Со всех сторон. Ты наводи со своей стороны, а я со своей возьмусь. Выполнять.

Он козырнул, развернулся и твердо зашагал к госпиталю, стараясь не корчиться от ненависти и презрения к себе.

В госпиталь его не пускали, упорно и, кажется, долго. Сабитов сам не помнил, что говорил, — кусок времени и пространства просто мигнул и выпал из жизни навсегда, очевидно, произволом милосердной совести, решившей пощадить своего носителя хотя бы в части грядущих воспоминаний. Но говорил капитан, видимо, страшное и выглядел соответствующе, потому что, придя в себя, обнаружил, что стоит облаченный в некоторое подобие костюма химзащиты у дверей палаты номер восемнадцать, нетерпеливо кивает, обрывая не первые, судя по всему, инструкции лысого, хоть и молодого врача, и входит внутрь через дверь и тяжелый брезентовый занавес.

Кроватей в палате было две, и человека два. Один, незнакомый, здоровенный, в костюме наподобие сабитовского, сидел на табуретке у изголовья. Вторым человеком, лежавшим на кровати у окна, была, очевидно, Валентина. Она тоже казалась незнакомой, худой, а в некоторых неожиданных местах — под глазами и в области шеи, — наоборот, распухшей так, что кожа поверх блямб и валиков натянулась, поигрывая острым зеленоватым блеском. И лежала она изломанно, не как человек, а как поваленный памятник, так, что кислородная маска и разнообразные трубки были прилажены не сверху, а с причудливых флангов.