Читать книгу 📗 "Смех лисы - Идиатуллин Шамиль"

— Или вы думаете, что самолет могут счесть угрозой и…

— Тамара Марленовна, я сам с ними полечу и по итогам все расскажу, — мягко перебил ее Коновалов. — Возвращайтесь к работе, пожалуйста, времени нет.

Тамара медленно сделала шаг в сторону, безуспешно попыталась поправить волосы и слепо побежала к двенадцатой палате, из двери которой никак не могла выехать каталка, потому что судороги разворачивали Рачкова поперек проема.

Никуда Коновалов не полетел — Сабитов его даже в автобус не взял.

Они недолго и негромко, но люто поругались у дверей, а толку-то. Пазик — ничего крупнее не нашлось, за этот-то завхозу спасибо, и спасибо, кстати, что обычный пассажирский, а не санитарный, в котором можно перевозить лежачих больных, зато втрое меньшим количеством, — действительно был забит под завязку, и это еще без Рачкова, которого как несидячего предстояло впихнуть и везти, не снимая с носилок. И не отцепляя от них, потому что Тамаре во избежание травм дергающегося и надсадно кашляющего пациента пришлось сбегать за вязками — дополнительно к тем, которыми пациентов фиксировали на сиденьях пазика. А у самолета, как известно, есть дополнительные ограничения вместимости, связанные не только с габаритными размерами, но и с весом. Коновалов выделялся по обоим пунктам, стало быть, при прочих равных лучше было обойтись без него. Тем более при решении вопросов жизни и смерти. Не его, Коновалова, смерти.

— Капитан, со мной борт хотя бы сбить не посмеют, — прошипел он в резиновую выпуклость, прикрывающую ухо Сабитова, в качестве последнего аргумента и тут же оглянулся, не слышит ли кто.

Никто не слышал: на площадке перед госпиталем висела звуковая каша из топанья и цоканья каблуков, дребезжания тележек и шуршания сумок с питательными растворами, а из салона нескончаемо, многообразно и нестройно вываливалось «Хэ. Хэ. Хэ».

Всем было не до него.

Сабитов прогудел из-под противогаза не очень внятно, но как-то небрежно:

— Решат сбивать — собьют хоть с секретарем обкома. Решат не сбивать — тем более, товарищ майор, без вас обойдемся.

— А в самолет ты всех в однеху перекидаешь?

— Солдатиков припашу. Товарищ майор, командуйте завершение погрузки, времени нет.

Коновалов некоторое время смотрел на него, соображая, дразнит его капитан, повторяя последнюю фразу, сказанную майором Тамаре, или так вышло случайно. Сообразил он только, что это не имеет значения, потому что ничего больше не имеет значения, кроме времени, которое и есть жизнь, и эта жизнь тикает, капает и истекает, у конкретных двадцати трех человек истекает, пока начальник госпиталя соревнуется в полемических упражнениях.

— Грузите Рачкова, — скомандовал он устало. — Капитан, прими его в салоне, чтобы мои потом еще и с выскакиванием не корячились.

Через пару минут Коновалов захлопнул дверь и несколько минут с тоской наблюдал за тем, как Сабитов, смутно заметный за белыми запрокинутыми профилями больных, принайтованных к спинкам, напоследок подергал, проверяя устойчивость, носилки — их удалось втиснуть только под углом, закинув ручки на кожух двигателя, который в пазике прижимал водителя справа, так что Рачкову предстояло дергать головой вплотную к шоферскому правому локтю, — и перебрался, осторожно задирая ноги, на водительское сиденье.

Напоследок капитан, кажется, поднял руку в прощальном жесте, предварительно повозившись с противогазной сумкой, но уверенности в этом не было: пазик тронулся и покатил, набирая скорость, к воротам части — не парадным, а грузовым, ведущим к летному полю и ангарам. Путь туда лежал замысловато неблизкий.

Серега, бросив на пороге кофр и Рекса, подбежал к Гордому и, с трудом потрясая топором, заорал:

— Какой еще экспресс? Транссибирский?! Тут не кино тебе, тут жизнь!

Смерть тут, гад, понял?! Быстро лекарство давай!

— Мальчик на солях решил догнаться, — сообщил Гордый, с удовольствием поглядывая на болтающееся перед носом лезвие. — Ца-ца. А после пошёль за пивόм.

Серега совсем рассвирепел.

— Каким пивόм, блин? Млеко, яйки, башку мне не морочь! Я тебе нос в затылок заколочу, если в чо, и мне ничего не будет, понял, рожа фашистская?

— Чего это фашистская? — оскорбленно уточнил Гордый. — Ты как со старшими?..

— Ну американская! Или китайская! А кто ты еще, если отраву везде разбросал, гад, и теперь все умирают из-за тебя!

— Блин, — сказал Гордый, растерянно обернувшись к бутылям с «приветом Горбачеву», при этом едва не грохнулся, потеряв равновесие, что заставило испуганно сидевшего на пороге Рекса подняться и нервно рыкнуть. — Кто-то отверткой моей траванулся, что ли? Это ж сколько выкушать надо…

— Какой отверткой! — взревел Серега, едва не зацепив кончиком топора нос Гордого, а тот даже не отпрянул, только моргнул медленно. — Вирусами твоими все отравились, от которых смеются и помирают! И мамка моя помирает! Быстро лекарство дал!

— Бражки, что ли? — туповато спросил Гордый, и Серега замахнулся.

Мотор ревел, почти заглушая кашель Рачкова и нестройное хихиканье в салоне. Рачков кашлял мучительно и с неуловимой регулярностью, елозя по брезентовому полотнищу то мокрым затылком, то ухом — но, кажется, не сползал ни с носилок, ни вместе с ними. Сабитов убеждался в этом, бросая беглый взгляд, а разок и подергав ближайшую рукоять, косо торчавшую над противогазной сумкой. Сумку с фильтровальной коробкой, от которой к его маске шла гофрированная трубка, Сабитов положил на кожух двигателя, чтобы не лезла под руку.

На очередном ухабе фильтр выкатился из сумки и принялся подозрительно легко перекатываться в такт поворотам. Рачков кашлял по-прежнему не в такт.

Сабитов не обращал на них внимания. До ворот оставалось полтора километра.

Серега ревел, сидя на грязном полу Дома-с-привидениями. Рекс, поскуливая, суматошно шнырял сразу со всех сторон, пытаясь одновременно облизать братана, всунуть мокрый нос ему под локоть или ладонь, а также суровыми взглядами и эпизодическим порыкиванием удерживать на расстоянии вроде бы протрезвевшего и от того совсем расстроившегося Гордого. Про топор, отброшенный Серегой в угол, все мгновенно забыли.

— Слышь, пацан, — сказал Гордый неловко. — Покуролесил, и будет. Иди домой, а? Чего тебе тут… время тратить? Дома хорошо, чисто, пожрать есть, мамка с папкой…

Серега взвыл в голос и уставился на Гордого с ненавистью.

— Сам иди, понял? Знаешь куда? Нет у меня папки, а теперь и мамка!..

Он снова горько заплакал, уткнувшись в предплечья и немного — в мохнатый затылок Рекса, успевшего пролезть с деятельным сочувствием.

— Знаешь куда, — горько повторил Гордый. — Не знаю я куда. У тебя папки нет, а у меня есть. И мамка есть. Только меня нет.

Серега всхлипнул потише, помедлил, поднял зареванное лицо и спросил с недоверчивым презрением:

— Что значит нет?

— То и значит, — грустно сказал Гордый. — Моим родителям как тебе сейчас. А меня мамка только через десять лет родит.

В падении. Бесконечная тишина в безоблачном небе

— Прибыли, — сказал Викторыч, заглушив мотор и последнюю секунду полюбовавшись фотографией полуголой красотки, которая возникала при включении и выключении экрана. — Подъем, товарищ начальник.

Гордей потянулся, не открывая глаз, и проканючил:

— Ну ма-ам, ну еще пять минут.

Викторыч ухмыльнулся и полез за документами, которые следовало отметить и проштемпелевать в диспетчерской. Гордей, вздохнув, сел, с силой растер лицо и сообщил:

— Говорила мама, не ходи в инфекционисты, иди в стоматологи. Зубков у каждого человека тридцать два, болят постоянно, до смерти не доводят: будут, сынок, тебе и деньги, и почет, и выходные. Нет, дурак такой, начитался нонфикшна, полез человечество спасать. Сижу теперь — где мы, в Первомайском?..

— В Первомайском.

— В жемчужине дальневосточной нетронутости, райцентре Первомайский, в разгар субботы, для одних священной, для других оттяжной, только для нас рабочей — и будет у нас этих суббот…