Читать книгу 📗 "Смех лисы - Идиатуллин Шамиль"
— А ты не смейся. Этот ножик — главная, считай, вещь в моей жизни. Мне его в детстве случайный знакомый подарил, военный летчик. Классный мужик.
Я в летчики-то пошел, чтобы как он быть, хотя ни лица его не запомнил, ни имени — мелкий был совсем. И ножик вот храню. Надо бы сыну или внуку подарить — да нет что-то ни детей, ни внуков.
Викторыч, вздохнув, включил двигатель. На консольном экране элегантно раскинулась красотка. Гордей с учетом сентиментальности момента решил воздержаться от обычного иронического комментария по поводу старого коня и 2D-спутниц.
— Шеф, ты только поаккуратнее вези, — сказал он вместо этого. — Не дай бог хотя бы одну пробирочку раскокаем.
— Ну, остальных-то человечеству хватит. Или ты ночных трудов своих жалеешь?
И Викторыч игриво подмигнул Гордею.
— Да не в этом дело. Ты дуриан любишь?
— Это который тайский? Бэ-э.
Викторыч скривился и засмеялся. Гордей снисходительно отметил:
— Не веган ты, Викторыч, я смотрю.
— Ну не всем же. А дурианом дружбан угостил, помню. С Тая приехал, зазвал отметить, и такой: о чо купил, говорит. А я пьяный уже, дурак, говорю: а давай. Так евоный кот сразу, как дружбан пакет открыл, начал лапой плитку на полу рыть — как, знаешь, в лотке они закапывают это самое. А мы чуть позже спохватились, тормоза. Три часа потом хату проветривали.
— Так вот — эта штука, — Гордей снова любовно похлопал по кофру, — запашком дуриан в ноль забайтила. Учти.
— Тогда при себе кофр держи, — велел Викторыч. — А я уж постараюсь без тряски. Тем более, видишь, над всей Испанией безоблачное.
Красотка на экране уступила место пилотскому интерфейсу, поверх которого горело время — 9:07. Мотор угрюмо загудел.
В 9:23 экран погас, мотор умолк, и мертвый самолет провалился в двухсотметровую пропасть.
Все произошло почти мгновенно, но показалось бесконечностью.
Невыносимо жуткой бесконечностью, которая вдруг выкусила самолетик из обычной скучной жизни и убила — вместе с обычной скучной жизнью.
В этой жизни самолетик заунывно гудел в правый висок, которым дремлющий Гордей прислонился к обшивке, и вдруг с оглушительным лопающимся звуком будто перескочил из воздушного пространства в штормовое морское, которое выглядело точно так же: безоблачное синее небо вокруг, зеленый ковер леса внизу, — но вело себя, как дошкольники на батуте.
— Что это? — успел спросить Гордей, с трудом выдираясь из дремы, но голос его утонул в свисте, треске и надсадном вое двигателя.
Бесконечно долго самолетик трясли, рвали и пытались перевернуть сотни невидимых ураганов, налетавших сразу со всех сторон, а чугунно ухвативший штурвал Викторыч, надувшийся и побуревший, бесконечно долго не мог отвлечься, чтобы еле слышно заорать изо всех сил:
— Держись крепче! Турбуленция!
Гордей, который и так судорожно вцепился в края консоли и кресла, вправду попробовал держаться крепче — и наступила тишина. Исчезли грохот и вой, исчез свист ветра, исчезло похрустывание стыков и изгибов — и звук мотора исчез, разом, как отрубленный.
Бесконечно долго самолетик висел посреди пустой тишины, словно раздумывая. Он висел ровно и устойчиво и вроде даже немножко двигался, непонятно, правда, вперед или назад, но двигался же, так что Гордей, который сразу все понял, все-таки очень длинно и убедительно сказал себе, что всё в порядке, все не может быть не в порядке, что просто со слухом что-то, а мотор работает и самолет летит, что иначе быть не может, не может быть иначе, не может быть такого вот безумия с умершим посреди неба самолетом, так не бывает, и уж точно так не бывает с ним, с Гордеем, который тыщу раз так летал, и все было нормально, и который ни в чем не виноват. Он почти уверил себя, ищуще посмотрел на Викторыча, который старше, опытней и за штурвалом, так что должен подтвердить и утешить, — и понял все еще раз.
Викторыч, глядя прямо перед собой, просипел:
— Пацан, держись крепче.
И они рухнули.
Бесконечно долго самолет падал в зеленое море тайги, сперва медленно и малозаметно, потом набирая скорость и опуская нос, так, что проклятое зеленое море, яркое и игриво ажурное, раздернулось на весь мир и стало всем миром, помимо которого нет ничего и после удара о который ничего не останется.
Вокруг гудело, свистело и ныло, Гордей, кажется, орал, жаловался, пробовал вспомнить хоть какую-то молитву и держаться крепче, Викторыч, кажется, не двигался и не шевелился, исподлобья уставившись за край леса, на тонкую серую нить дороги, которая мучительно медленно приближалась, потом скрылась, а совсем близкие вершины елей и сосен прыгнули и ударили в лицо.
И убивал лес бесконечно долго: страшный оглушительный удар, пробивший болью на разрыв от пяток до затылка, оказался лишь первым из длиннющей очереди. Гордея грохочущую вечность били со всей дури о борта, ломали ребра и колени, расквасили лицо, с размаху шарахнули спиной в невесть откуда взявшуюся капитальную стену, переломили в поясе, как спичку, и звонко дали рельсом по лбу — при этом кружа и переворачивая, как окурок в стоке унитаза, пока голова не лопнула, а громовые муки не стали покойным мраком.
Очнулся Гордей, видимо, через несколько часов. Воздух посерел, солнца не было видно, а самолет уже догорел. Гордей поспешно вскочил и тут же повалился, вскрикнув от боли. Боль была везде: в голове, груди и позвоночнике, в руках, ногах и животе, даже под ногтями, в зубах и пятках. Нос не дышал, в глазах двоилось, во рту душными сгустками застыли кровь и рвота.
Гордей лежал в кустах, которыми поросло узкое основание длинного сухого оврага — сюда его, очевидно, выбросил последний удар, по дну, — до него самолет, судя по всему, рикошетом обстучал склоны. Это, как и деревья на поверхности, погасило скорость и, получается, спасло Гордея. Но только его.
Он повозился, вспоминая, как дышать, вставать и ходить, подышал, осторожно поднялся и поковылял к дымившему самолету. К тому, что от него осталось.
Вплотную подойти он не смог, жар не подпускал. Но удары и огонь сняли с каркаса почти всю обшивку, так что было видно, что осталось от кабины и что осталось от Викторыча.
Гордей снова шлепнулся в листву, перемешанную с желтой хвоей, и зарыдал без слез. Каждый всхлип отдавался штыковым ударом в голову, но сдержаться не получалось.
К сумеркам он научился сдерживаться и передвигаться, не вскрикивая. Все тело было в гематомах и расползающихся синяках, правая нога распухла и так себе гнулась в колене и лодыжке. При этом обошлось без явных переломов — разве что два-три ребра справа треснули, — и кровотечений, в том числе, насколько мог судить Гордей, внутренних. Точнее только нормальная диагностика покажет, с рентгеном, УЗИ и КТ, подумал он, судорожно вздохнул и полез искать телефон. Сперва в листве и пепле, в который обратилась листва вокруг самолета, потом без особой надежды, сдерживая дыхание и не глядя в сторону пилотского кресла, издали осмотрел выгоревшую кабину, пробивавшую тьму и дым внезапными искрами.
Ни телефона, ни кофра, конечно, не было. И не было вокруг оврага ни машин скорой и полиции, которые в кино самозарождаются после любой катастрофы, ни зевак из числа грибников и местных жителей. Значит, падение самолета просто никто не заметил. Стало быть, предстояло искать помощь самому.
Он оглядел высокие склоны холма, прикидывая, как выбираться, и вздрогнул. Сверху за ним наблюдала остроухая голова. Нет, не волк. Лиса.
Небольшая.
Гордей изобразил, что сейчас метнет камень. Лиса не шевельнулась. Она смотрела не на Гордея. В кабину она смотрела. И принюхивалась. Как к поданному горячему блюду.
— Уйди, сволочь, — бессильно просипел Гордей, понимая, что она не уйдет, дождется и спустится к Викторычу. Который никак не заслужил того, чтобы стать ужином.
Неподалеку от первой остроухой башки возникла вторая, чуть в стороне третья. Они ждали.
Гордей постоял, свесив руки, огляделся и побрел к гигантскому округлому валуну, вдавленному в расщелину рядом с кустами, в которых пришел в себя. Он только сейчас сообразил, как ему повезло: выбрось его финальный удар парой метров правее, Гордей переломал бы все кости о выступ стены, парой метров левее — размозжил бы голову. Счастливчик, сказал он себе и, кряхтя, присел у подножия камня.
