Читать книгу 📗 "Смех лисы - Идиатуллин Шамиль"
Он понял это не сразу. Сразу он был слишком озабочен тем, как не поскользнуться и не воткнуться в дерево, как не подставиться под пулю и не попасться, как не разбиться и вынырнуть, как беззвучно перебирать в ледяной воде сведенными судорогой руками и ногами, как вылезать на берег и бесконечно долго брести в поисках доступного и беззвучного подъема, как не сдохнуть от холода и голода, как не попасть на зуб лисе, волку, медведю и кто тут еще водится на радость защитникам животных, как… — да он уже забыл те заботы, которых было сотни, и каждая была совершенно незнакомой, и с каждой приходилось управляться мгновенно, иначе сдохнешь. Он много чего забыл за эти годы, и с облегчением забыл бы еще больше — вообще всё бы забыл и выкинул из памяти с удовольствием, всё это чужое неласковое время и чужой неудобный мир.
Но момент понимания забыть не получалось. Точнее, моменты, потому что момент оказался порванным и растянутым на несколько.
Интересно, что он точно помнил, как входил в крайний домик после очень долгого осторожного наблюдения за ним и за улицей, что там видел и как выбегал, — но теперь совершенно не мог соотнести его, увиденный тогда впервые, ни с одним из наизусть знакомых домов опостылевшего за пятнадцать лет Михайловска и окрестностей. Да и неважно это было.
Важно, что он вошел, хотя на стук никто не ответил.
Важно, что обшаркал весь дом, робко окликая хозяев, не обнаружил ни телефонов, даже старых, ни телевизора, ни, что досадно, холодильника — только микродинамик в винтажном коричневом корпусе бормотал бессмыслицу про надои и тонны стали: то ли хозяин, упоротый по стилизациям под совок, соответственно запрограммировал умную станцию, то ли современное проводное радио так и звучит, кто ж его знает, — зато обнаружил холодный чулан, в котором тоже не было телефонов и интернета, но была хлебница с едва початой серой буханкой и две кастрюли с остатками перловки и грибной похлебки, похоже, из сморчков, все холодное, явно не очень качественное и дико вкусное.
Важно, что жевал он, чутко прислушиваясь, чтобы не быть застуканным как шакал и кусочник, но вышел на звук не двери, а так и болботавшего радио, вышел, прислушался, сделал погромче, пометался диким взглядом, пока не уперся в старообразный настенный календарь, оборванный почти наполовину, и кинулся прочь.
И важно, что и в следующем доме, и в третьем было то же самое: не заперто, людей нет, настенный календарь приветствует гостя листком за среду, 7 июня 1967 года, а радио торжественно это подтверждает.
Без надежды. Чумной могильник вместо зарытых сокровищ
Почему-то он сразу поверил. Не то чтобы ударными темпами проскочил пять стадий принятия неизбежного, которые, кажется, к тому моменту даже сформулированы не были, а впал одновременно во все: злобное отрицание с изоляцией и депрессивный торг за нулевую сумму, равную смирению.
Конечно, он хорохорился. Конечно, он давал себе объяснения, убедительные, развернутые и блестящие. Конечно, он щипал себя, тыкал, давил пальцем на глаз и пытался проснуться иным образом.
Но ведь не замер же, дожидаясь неизбежного пробуждения в родном 2027-м, а активно шарахался по 1967-му: ел, пил и, самое постыдное, прикарманивал монетки где только мог.
Ведь не пытался оставаться собой сверху донизу, а выкинул нормальный и даже любимый шмот, переодевшись в найденное в одном из домов растянутое старье, — оставил только веганские кроссы, легкие и неброские.
Ведь не бросался он к прохожим в попытке разоблачить их как участников реалити-шоу, жесткого розыгрыша или локального помешательства, а старался строить любой маршрут так, чтобы избежать любого общения с кем бы то ни было, а особенно — впрочем, как и в прежней жизни — с чиновниками и силовиками.
Весь Михайловск: дома и обстановка, дороги и столбы, прохожие бабки, проезжие военные и даже небо, непривычно расчерканное белыми каракулевыми полосами истребителей, со свинцовой бесспорностью заверяли, что как минимум здесь, в этом поселке, действительно год 50-летия Великой Октябрьской социалистической революции.
Но, может, это уникальная особенность Михайловска. Может, это единственный и неповторимый поселок, где 50-летие Великой Октябрьской было всегда, даже за полвека до Великой Октябрьской, просто рассказать об этом некому?
Поэтому он отправился дальше. В Первомайский. Который никак не походил на оставленный им два дня назад.
Уже на этом можно было остановиться.
Он не остановился. Он поехал в область и направился к родной и знакомой до тошноты санэпидстанции с цифрами «1971», по дурацкой традиции выложенными кафелем над входом. Только цифр теперь не было. И входа не было. И станции тоже. Был здоровенный котлован, в дальнем углу которого оглушительно бух́ ал, забивая сваю, чудовищный агрегат, а у ближнего края безнадежно буксовал севший в размолотую грязь по оси грузовик с центрифугой.
Он поморгал и развернулся было, чтобы уйти, но поддался мольбам шофера, зазвал еще нескольких мужиков с соседней улицы, помог вытолкать грузовик и пошел на вокзал, стряхивая с себя комья грязи.
Он добрался до Читы, потом до Москвы — чумазый, без документов и почти без денег, проявляя чудеса хитроумия и изворотливости, на которые ни до, ни тем более после был категорически не способен.
Он даже не помнил, как ему это удалось. Он вообще не помнил удач, которые выцарапал за двадцать лет, и не считал особой удачей, что до сих пор жив, — потому что какая же это жизнь?
Неудач он тоже почти не помнил, потому что неудачей была каждая секунда здесь. Не получилось избежать — значит, надо хотя бы забыть. Он и забывал, старательно.
Например, как пытался устроиться на работу. Сперва по специальности — но врачом и вообще квалифицированным специалистом устроиться без диплома было невозможно. И доказать, что диплом у тебя вообще-то есть, тоже невозможно. Как и получить корочку экстерном. Он честно попробовал — не сразу, конечно, сильно позже, когда сумел выправить документы, — но после третьей попытки отступился, смирившись с тем, что ни один из гуманитарных предметов не сдаст, потому что почти на каждый вопрос следует отвечать с марксистской точки зрения, а он упорно путал три источника с тремя составными частями, да еще и норовил ввернуть описание государства как машины подавления трудящихся в характеристику Советского Союза, за что в очередной раз едва не отправился то ли в милицию, то ли в психушку.
Ему было не привыкать: за годы, что он метался по стране, пытаясь сперва найти выход, потом — того, кто ему поверит, потом — место, где может дождаться непонятно какого решения, его то и дело пытались сдать. Побить пытались, конечно, чаще. Так что он перестал рваться к ученым и рассказывать правду о себе, а также представляться Гордеем.
Но опасность стерегла в самых неожиданных местах. Ближе всего к кутузке он оказался потому, что в довольно приличной компании имел неосторожность с тоской вспомнить чешское пиво — ровно в тот момент, когда советские танки вошли в Прагу. Разгоревшаяся было дискуссия с матом и угрозами мордобоя быстро приняла куда более пугающую форму: большинство собеседников рассосалось, а оставшийся принялся ласково интересоваться, кто, когда и при каких обстоятельствах угощал гражданина пивом и какие задания организаторов контрреволюционного мятежа обещал за это выполнить гражданин.
Он сумел смыться от ласкового собеседника, пока тот не вызвал подкрепление, и с тех пор зарекся что-нибудь хвалить или ругать.
Число зароков быстро росло.
Сказали «творят что хотят», и он перестал хотеть и творить.
Сказали «больно умный», и он перестал быть умным.
Сказали «молод еще советы давать», и он перестал молодо выглядеть и давать советы.
Сказали «нормально ешь-ка», и он перестал есть на людях.
От веганства удалось не отказаться, более того, оно здорово спасало его и на первых порах, и потом. В Советском Союзе предпоследнего периода выживать веганам было проще, чем мясоедам, — хоть и не веселее, конечно.
