Читать книгу 📗 "Смех лисы - Идиатуллин Шамиль"
Он набрался смелости и настойчивости, и вроде бы она не шарахалась и даже улыбалась, хоть ничего больше для него под прилавок не откладывала.
А потом он просто увидел себя в ее глазах. То есть сперва услышал ее разговор с подружкой из овощного на перекуре: они стояли за крыльцом, а он подходил с другой стороны и сразу догадался, что это о нем, и слова, и смех этот издевательский, поэтому развернулся, ушел и вернулся через десять минут, которые провел у газетного стенда, внимательно изучая передовицу, но не понимал ничего, кроме заголовка «Решения XXIV съезда КПСС — в жизнь!», да и заголовок тоже, конечно, не понимал. Вернулся, дошел до прилавка, молча посмотрел ей в глаза, подведенные стрелками, озорные, снисходительные, раздраженные, увидел в них себя, мужика неопределенного возраста в мешковатой одежде, разящей нафталином, вежливо распрощался и ушел — а чтобы не передумать, уехал.
Он много ездил первые годы, всё искал зацепку, поручень, площадку, за которые можно ухватиться, оттолкнуться, выпрыгнуть, заскочить в щель, по которой можно добраться домой. Ничего не нашел и направился домой, в областной центр, чтобы попробовать устроиться на работу, любую, да хотя бы на родную санэпидстанцию, которая в этом году должна была сдаваться, — если он верно понимал плановую экономику и темпоритм строителей, ближе к зиме.
И да, она выглядела вполне завершенной и родной, единственной узнаваемой штукой во всем этом чужом нелюбящем мире. Даже дома детства еще не было: его построят лет через семь, а родители переедут в него после женитьбы, в 1996-м, — и он собирался, если не придумается ничего лучше, дотянуть до этой поры и поселиться рядом, чтобы хотя бы наблюдать за ними и за собой мелким, а если получится, быть их ангелом-хранителем. Несколько неприятных эпизодов он точно мог бы исправить — в том числе, конечно, последний, связанный с вылетом 3 июня 2027 года. Надо было предупредить мелкого себя, что лететь в эту трехдневную командировку по районам ни в коем случае нельзя. А дальше уж как получится.
И да, на подходе к эпидстанции он вспыхнул сердцем и головой, как в детстве, когда возвращался домой из летнего лагеря, и почти побежал — но остановился там же, где и в прошлый раз, когда выталкивал из грязи грузовик.
Над крыльцом коричневым кафелем на голубом сияли под майским солнышком цифры «1970».
Больше он не смог приблизиться к станции ни на шаг. Единственный кусок родного мира оказался чужим, как прикинувшийся батей призрак в позабытых уже мистических хоррорах. И самое страшное, что он сам, похоже, и сотворил этого призрака. Он помнил, конечно, и классический рассказ про раздавленную бабочку, и «Назад в будущее», и кучу обыгрывавших этот же мотив сюжетов: пришелец из грядущего нечаянно или из благих побуждений нарушает течение прошлого и уничтожает мир, часто вместе с собой.
Тот, кто копается в давно зарытом, вместо сокровищ обычно нарывается на чумной могильник.
Достаточно поскользнуться на тропе, заговорить не с тем человеком или помочь вытолкнуть центрифугу из грязи — и раздавленная бабочка прервет пищевую цепочку, обеспечивавшую насущные действия кучи героев, собеседник передумает жениться и оставит будущее без спасителя, а бетон из центрифуги позволит укрепить фундамент там, где он должен был провалиться полгода спустя, откатив стройку к началу.
Действие равно не противодействию, как в школьной физике, а катастрофе.
Любое активное вмешательство может изменить вселенную так, что он просто не родится в положенном ему 1997 году, а значит, исчезнет и из семидесятых — совершенно безвозвратно.
Он торчал посреди заросшего пыльной травой и захламленного строительным мусором пустыря, пока не понял, что сейчас свалится: ноги онемели. Тогда он сел в траву и стал думать дальше. А когда солнце ушло за здание и проклятые неправильные цифры над крыльцом перестали быть видимыми, он встал, пошел на вокзал и уехал в Михайловск.
Надо было сосредоточиться на решении одной задачи: вернуться в свое время. Для этого надо вернуться на свое место. То, в котором он объявился.
То место теперь было обнесено колючей проволокой с грозными, но обманными надписями. Ничего грозного внутри ограждения не было: место катастрофы заросло, остов самолета укрылся палой листвой, а холмик в вершине оврага стал практически незаметным. Он сидел возле холмика, пока не продрог, вытер глаза и направился в поселок.
В Михайловске его не знали, не помнили и, наверное, никогда не искали.
Возможно, солдатский патруль авиачасти, патрулировавший лес по приказу не в меру ретивого особиста, заведенного байками про китайских шпионов, во избежание неприятностей не доложил начальству о пойманном и тут же сбежавшем подозрительном типе. В любом случае солдатики давно дембельнулись, а особист после столкновений на Даманском, в которых авиаполк бомбардировщиков принимал косвенное участие, передислоцировался вместе с частью, уступившей аэродром истребителям, а позднее — авиации ПВО.
Молодых солдат и офицеров в Михайловске хватало, а вот рабочих рук — нет. Он без лишних расспросов был принят кладовщиком, занял сперва сторожку при складе, потом пустовавший Дом-с-привидениями и принялся обыскивать окрестности оврага и лес в поисках любых намеков на путь домой, притихая лишь из-за очередной волны слухов о призраке, порожденных встречами с собирателями дикоросов и парочками, от которых он успевал убегать.
Еще он научился сводить знакомство с руководством части, а потом с его преемниками, и оказывал любые услуги ради того, чтобы раз в год 6 июня подняться в небо и пройти тем же маршрутом в надежде на повторение страшного чуда — теперь в правильную сторону.
Надежда не оправдывалась. Никогда.
Он начал пить. Сперва в компании. Тогда он и выболтал дружкам настоящее имя — и навсегда стал Гордым. После этого он перестал пить в компании и от июня до июня принялся аккуратно, но настойчиво спиваться в одиночку — чтобы к лету на неделю протрезветь и выцарапать из летчиков еще одну прогулку в облака.
Другого смысла в его жизни не осталось. В середине семидесятых, когда тема эмиграции вдруг оказалась актуальной и заметной даже в Михайловске, он поразмышлял над нею и отставил навсегда. Шансов свалить за бугор лично у него было шиш да маленько — но это полбеды. Советская эмиграция была дорогой в один конец, из нее не возвращались. Отъезд означал бы, что он никогда не вернется к точке входа в этот жуткий мир — а стало быть, потеряет любую возможность выйти из него. Второй раз такой номер был бы перебором.
Все чаще ему казалось, что другая жизнь, прежняя, настоящая, просто приснилась или привиделась ему в пьяном бреду. Сперва такие мысли пугали, потом он смирился и с ними. Приснилось так приснилось, это не повод менять режим.
Антиалкогольная кампания, бурно стартовавшая в прошлом году, вынудила его заняться кустарным винокуреньем. Избытками бражки он делился с солдатами, что укрепляло его репутацию и помогало запасать ресурсы вроде списанных штабных карт. Потихоньку сколотился и круг гражданских клиентов, расплачивавшихся не столько деньгами, сколько едой с огорода, одеждой и разными ништяками, иногда довольно странными. Он не отказывался ни от чего. И не интересовался ничем.
Позавчерашняя вспышка болезни его заинтересовала, впервые за долгие годы пробудив в тихом алкаше Геннадии призрак — не лесного чудовища, а опытного и куражного эпидемиолога Гордея. Он заподозрил, что в Михайловске разгорается эпидемия, досрочно задавленная в 2027 году, — разгорается на сорок лет раньше и в чудовищных формах и масштабах. И он не был уверен, что медицина ХХ века сможет с такой эпидемией справиться. Во всяком случае, то, что он увидел в госпитале, особого оптимизма не внушало.
Возможно, в этом и смысл, и объяснение всех его злоключений: для того Господь Бог, мироздание или судьба так безжалостно и забросили его в серединку ничего, чтобы он еще раз вовремя заметил и задавил смерть, готовую ураганными темпами расползтись как минимум на половину области. Поэтому он принялся обшаривать останки самолета и овраг вокруг в безумной надежде все-таки найти собранные материалы и черновую сыворотку. Шансов, что они пережили эти двадцать лет, не было, но не могут же Господь Бог и судьба быть такими глумливыми. Хоть какой-то козырь они должны были для него приберечь.
