Читать книгу 📗 "Кулачные бои в легком весе - Китсон Мик"

— Кенни слишком хороший человек, чтобы прозябать в плавильне, а если ты из его родни, то наверняка и сама хорошая. Да еще такая милая и красивая, что мои старые глаза радуются уже от одного твоего присутствия. И песни твои я слышу, дитя мое.

Джинни прикрыла рот ладонью:

— Простите. Я буду петь потише, чтобы не досаждать вам, госпожа. Там, откуда я родом, мы все время поем.

— Никогда не извиняйся за поэзию, девочка. И тем более не извиняйся за мистера Бёрнса. Он лучше всех на свете, хотя его бедное сердце было разбито. Наверное, его обидела какая-нибудь шотландская красотка вроде тебя, Джинни Бранд.

Девушка попыталась улыбнуться, но была слишком озадачена странными речами старухи и только порадовалась, когда та протянула ей руку и сказала:

— Помоги мне пересесть в кресло. Я устала сидеть на стуле.

Девушка взяла хозяйку за руку и поддержала ее, пока они шли через гостиную. Крошечная фигурка владелицы поместья казалась такой же невесомой, как и ее узловатые руки: она словно плыла, держась за руку Джинни, к креслу возле камина. Рядом с камином стоял тяжелый шкаф из темного дуба с блестящими стеклами, и пока старуха медленно опускалась в кресло, словно запоздалая апрельская снежинка, Джинни украдкой бросила взгляд внутрь. Там не было ни безделушек, ни фарфора — мейсенского или стаффордширского. Вместо этого посреди единственной полки на тонкой льняной салфетке было бережно уложено бронзовое колечко, а рядом с ним — обрывок выцветшей красной ленты. На огромной стеклянной полке вещицы казались совсем крошечными и словно парили в воздухе.

Когда девушка снова посмотрела на старуху, та все еще улыбалась. Со стороны окна тихую гостиную заливал золотистый свет косых солнечных лучей, и все пространство вдруг наполнилось пляшущими искорками пылинок.

Хозяйка сказала:

— Ступай, позови Кенни. Пусть принесет нам чаю. Я хочу с тобой поговорить.

И когда Джинни направилась к двери, старуха произнесла вслух, не обращаясь ни к кому:

— Только я одна и осталась. Никого больше нет. Теперь все они — лишь старые песни.

Глава первая

В детстве я говорила на блэк-кантри [1], но не особо много. Я и сейчас неразговорчива. Меня называли унылой клячей: я вечно хмурилась и шагала тяжело и чуть пригнувшись, словно тяжеловоз, тянущий баржу с углем. Я и до сих пор хожу так же, только медленнее из-за возраста, больных костей и распухших костяшек пальцев, когда-то гладких и быстрых.

В пути мы иногда говорили по-цыгански, но и этого языка я уже не помню. Он совсем исчез из моей речи и памяти. Выветрился и рассеялся по дорогам, трактирам и ярмарочным полям. Но в голове все еще остаются песни, и они время от времени всплывают, когда слово, или звук, или знакомый акцент блэк-кантри, вдруг проскальзывающий среди американской речи, вызывают в памяти обрывки голосов, целые фразы и мелодии, услышанные или спетые мной самой, совсем мелкой девчонкой, которую выставили на продажу и которую купил Билли Перри. Глухой удар баржи о причальную стенку. Шелест каната по устою моста. Мягкий топот лошадиных копыт. Мамин плач в тот день, когда я шла на ярмарку, держа за руку Томми.

До той ярмарки родители много лет странствовали по дорогам и полям всей страны, от городов и деревень до торфяников и перелесков. Мы видели, как леса вырубали на подпорки для шахт и шпалы для железных дорог, как спрямляли реки. Как угольные отвалы, кирпичные стены и каналы змеились по зеленым пастбищам, где совсем рядом еще оставались живые изгороди. Как в том месте, где все каналы сходятся к реке, поднялись к небу новые кирпичные дома и как все вокруг заполнилось илом, когда построили новые шлюзы и рабочие заложили кирпичом пропускные и сточные трубы. Как везли и устанавливали глыбы красного песчаника. Как в земле рыли ямы в поисках угля, глины и песка и как обжигали известняк в каменных печах, дымивших и светившихся ночь напролет.

Перед глазами все еще предстает бурая тропинка, по которой мы шли на ярмарку в лето после того, как Большой Том упал замертво под проливным дождем, пытаясь вместе с моими братьями Томми и Тэссом вытащить кибитку из сточной канавы.

Когда отец рухнул, словно подрубленное дерево, белый как молоко, ухватившись за грудь, мальчики принялись плакать и кричать, а мы с мамой, Бенни, Мерси и Черити смотрели на них из-под холста, который держали над головой.

Кибитка накренилась, ее задняя часть задралась к небу, а Камешек, наш пони, бился и тянул недоуздок, боясь свалиться в канаву следом за повозкой. Томми и Тэсс вцепились в конец шеста, подсунутого под передние колеса, а Большой Том неподвижно лежал лицом вниз, и капли дождя колотили ему по спине.

В ту дождливую ночь, когда умер Большой Том, я прозрела. Я знала, что отец мертв и что его душа витает над нами, что выпученные от ужаса глаза пони, тянущего повозку из канавы, — отражение нашей собственной боязни оказаться в канаве и необходимости биться из последних сил за свою жизнь.

После этого я стала намного спокойнее. И чем спокойнее я становилась, тем больше мне открывалось. Я научилась парить, скользить над землей, и видеть, что к чему, и порхать как пушинка, и кружить над миром.

Мама рассказывала мне, как ставить шатер у остролиста, приветствовать вьюрков и малиновок, радоваться, когда чешется ладонь или нос, и стараться поутру встретить белую лошадь.

Большой Том умер в апреле, а когда мы в сентябре приехали на ярмарку, листва боярышника на живой изгороди вдоль дороги уже посерела, утратив свежесть, и местами стала бурой, а гроздья ягод из зеленых превратились в багровые, привлекая стаи воробьев. Крылья коноплянок пылали на солнце, последние ласточки носились над самой землей, готовясь пуститься в странствие по бескрайнему небу.

Листья дубов, склонившихся над тропинкой, по которой мы шагали, уже желтели; на ветвях было полно зеленых желудей. Мама говорила, что изобилие желудей, фруктов и ягод предвещает суровую зиму. Я смотрела снизу вверх на листву, сквозь которую пробивалось яркое утреннее солнце, и тащила ревущую малышку Черити за руку следом за мамой на ярмарку, хотя не было у нас ни лошади на продажу, ни корзин, ни лент, ни вышивки — ничего.

Но, глядя на струящийся через кроны деревьев солнечный свет и слушая шелест воробьиных крыльев, я видела изнанку всего сущего и чувствовала — как ласточки чувствуют будущее путешествие, — что сегодня мне предстоит отправиться в дорогу.

Куда-то на другую сторону жизни, куда с трудом пробивается солнце.

Мы остановились и начали есть ягоды прямо с куста, потому что очень проголодались, а мама ждала нас, но сама не взяла ни единой ягодки. Она была очень худая, если не считать большого живота, в котором рос новый младенец.

Внизу раскинулась узкая долина. Вдоль берегов каналов, насколько хватало глаз, тянулись ряды барж и суденышек. Над их трубами к ясному утреннему небу вились дымки от печей, на которых кипятили чай, а возле домика смотрителя шлюза над запрудой дородная девица застилала стол белой скатертью, готовясь продавать пирожки и булочки матросам с барж, идущим на ярмарку.

В поле рядом с каналом стояли привязанные к вбитым в землю стальным колышкам огромные кони-тяжеловозы, и мальчишки наполняли их поилки из кожаных ведер, в которых таскали воду из ручейка, сбегающего по склону холма. Вода так сверкала на солнце, что приходилось зажмуривать глаза. Утро было солнечным, но на востоке в небе еще виднелся серпик луны. Спускаясь в долину, мы увидели мужчин, которые курили трубки возле большого стога свежего сена перед открытыми воротами, украшенными флагами и лентами.

Там же были работники пивоварни, катившие бочки от телеги, запряженной клейдесдальскими тяжеловозами. Кони нетерпеливо фыркали и били копытами, а пара мальчишек в белых куртках расставляла деревянные козлы. Высокая толстая тетка в ослепительно-белом переднике, надзиравшая за установкой, кричала и бранилась на мальчишек, а те поспешно двигали столы и раскладывали вокруг них тюки для сидения.