Читать книгу 📗 "Вернись домой, Халиль - Аль-Зооби Кафа"

— Сезон будет богатым в этом году, и мы, с Божьей помощью, построим дом!

Ты так радостно это говорил, и радость охватывала меня, и я, вздыхая, отвечала:

— Хоть бы поскорее это случилось! Я устала жить с детьми в одной комнате у твоих родителей.

— Скоро, Сурайя, скоро. Ты только полагайся на Бога!

Я держала твою руку, стараясь замедлить твои шаги, потому что мне казалось, что поля и есть наш дом и родина наших мечтаний.

— Ты меня видишь, как я тебя вижу, Юсуф?

Ответа она не услышала, вместо этого она услышала оглушительный гром авианалетов. На секунду все озарилось ярким светом взрыва, который потряс стены. В ту секунду все вещи вокруг нее стали предельно ясно видимыми: ей показалось, что они тоже испуганы, как люди, и стоят с открытыми ртами и напуганными лицами. Свет вскоре погас, и лица вещей вновь погребла тьма. Со всех сторон раздавались крики, потом они затихли, а дыхание страха продолжало звучать. Больше хаджжа Сурайя не услышала ни крика, ни зова, ни даже стона.

— Наверняка все жители лагеря погибли, я и тут осталась одна. Не в числе живых, а в числе замученных, Юсуф.

— Пол веранды очень скользкий. Ты сделал его слишком ровным, Юсуф, так что я боюсь упасть всякий раз, когда мою его.

— Я тебе сказал, что не надо мыть пол в резиновых тапках.

Сурайя была на кухне, а Юсуф стоял на веранде, покрытой виноградной лозой. Сквозь ветви лились солнечные лучи и падали на гладкий пол веранды, создавая круги яркого, ослепительного света, из-за которого Сурайя на секунду ослепла, когда вышла из кухни на веранду.

— Хочешь кофе?

— Да, давай сладкий.

Небо было темно-голубым, утро было голубое, пение воробьев имело голубой цвет. Даже веселье детей и их смех обладали небесной чистотой. Дети играли на постели, которую Сурайя еще не убрала, они прыгали, заливисто смеясь, как будто кто-то щекотал их.

— Отчего дети так весело смеются? — спросил Юсуф, улыбаясь и прислушиваясь к их смеху.

— От радости, — ответила ему Сурайя.

Ей кажется, что она тоже смеялась.

«Есть дни с ароматом радости, Юсуф!» И есть года с ароматом смерти. Она еще сидела на том же месте, следя за рождением нового дня из календаря смерти — «ждущая смерти, Юсуф» — ибо все погибли. Она была уверена в этом. Но эта уверенность скоро рухнула, когда хаджжа Сурайя услышала шум бегающих людей. Она застыла, прислушиваясь. Ей казалось, что люди приближаются к ее дому. Это было правдой — они не только приближались, но и даже вошли к ней домой, в комнату.

— Мы спрячемся у тебя, хаджжа, пока бомбардировка не кончится.

— Конечно, заходите.

Их было около пятнадцати человек. Женщины и дети.

В ее доме они обрели скудное ощущение безопасности, равное расстоянию, отделяющему дома от налетов.

— Никто не знает, будем мы живы или нет, — произнесла одна женщина, тяжело дыша, а другая тревожно продолжила:

— Мы перебегали из одного дома в другой, и сверху на нас падали бомбы. Мы видели, как одной бомбой были уничтожены пять домов.

— Садитесь. Вы можете тут оставаться сколько угодно.

Их лица были черными, словно тьма приклеилась к ним. Один мальчик, не старше двенадцати лет, сидел и молча плакал. Хаджжа Сурайя долго смотрела на него, но он не переставал плакать.

— Он плачет от страха? — спросила хаджжа Сурайя женщину, сидящую рядом.

— Не знаю, — ответила женщина, потом встала, подошла к мальчику и села рядом с ним. Коротко поговорила с ним и вернулась к хаджже Сурайе:

— Он говорит, что оплакивает свою маму.

— Как ее убили?

— Он говорит, что она вышла рано утром, чтобы испечь им хлеб на кухне, стоящей во дворе, после того, как они провели два дня без еды. Но только она ступила за порог своего дома — в нее сразу попал снаряд. Она упала прямо с тестом, и в воздухе поднялась густая пыль. Они не смогли даже посмотреть, что с ней случилось.

— А остальные члены семьи где? Почему он один?

— Он говорит, что его папа остался, чтобы выяснить, что случилось с мамой, и велел своим детям бежать, обещая, что он их догонит. Но до сих пор его нет. Мальчик думает, что его тоже убили. А братья разбежались от растерянности и страха в разные стороны.

«Ночь есть ночь, а день — это тоже ночь», — говорила хаджжа Сурайя в душе. Она закрыла глаза, положила руки на колени, ладонями вверх. Она долго находилась в неподвижности.

— Что с ней? — спросила одна девушка женщину, сидящую рядом.

— Она молится, — ответила женщина.

Днем через дыры крыши убежища и из трубы вентиляции проникали пыльные линии света. С ними тёк шум бомбардировок. С истечением дневных часов пыльные линии света постепенно исчезали, но поток шума взрывов не поглощался темнотой, а продолжал течь.

— Ты веришь в возможность победы, Имад?

— Конечно, верю.

— Ты отставь лозунги в сторону и скажи мне правду.

— Я правду сказал.

— Откуда у тебя такая вера?

— От веры в Бога, ибо если я буду верить в их победу, то это значит, что я буду верить в победу зла и несправедливости. Однако если зло и несправедливость победят, то это будет значить, что Бога нет. А если Бога нет, то и жизнь — это трагический абсурд, в котором судьба выбрала нас быть жертвами этого абсурда, потому что мы слабы. Если так оно и есть на самом деле, то для нас не остается никакого выбора, кроме как сдаться этой судьбе или сойти с ума. — Он вздохнул и, помолчав минуту, добавил: — А я не хочу ни сдаваться, ни сходить с ума.

Имад подул на свечку, чтобы сберечь ее для завтрашней темноты, затем сказал: — Спокойной ночи!

Я спрятал голову под одеяло и закрыл глаза, чтобы не видеть, не слышать и, как очень хотелось бы, — не думать и не чувствовать.

Когда проснулся, то день был точно таким же, как предыдущий, в нем не существовало ни имен, ни лиц. Все живые люди были потенциальными мертвецами. А до сих пор стоящие дома представляли собой будущие руины. Я не знал, где человеку можно было бы отыскать надежду.

Иногда Имад вставал и ходил туда-сюда — шесть шагов туда и шесть обратно. Иногда он обходил наше убежище за четыре или за пять шагов. Особенно после того, когда мы слышали новости. Мы слушали их две или три минуты, потом выключали радио. Мы на всем экономили: на новостях, на хлебе, воде, воздухе и свечках.

Я был готов вытерпеть голод, жажду, нехватку воздуха, только не темноту. Когда мы гасили свечку, потолок сильнее изгибался, стены сближались друг с другом. Тогда чувство одиночества, чуждости и ощущения, что ты заложник, начинали вытекать из глубин, как горькая жидкость, проливаясь в бесконечную ночь.

На третий день я заболел из-за холода и сырости. Я не сказал Имаду о своей болезни, но он сам обнаружил это, когда наши руки случайно прикоснулись, и он почувствовал жар моего тела:

— Черт! Ты заболел!

Он воскликнул это и выдохнул с силой, которая потрясла воздух в убежище, как буря. Перед ней не устоял свет свечки. И свечка сразу потухла. Он молчал, но я слышал его напряженное дыхание. Потом Имад проговорил:

— Это немыслимо. Кто-то должен их остановить.

Его лицо было скрыто темнотой, но, слушая гневный голос, я представлял себе выражение его лица.

— А кто в силе противостоять им? — удивленно спросил я его.

— Я уверен, что сопротивление не сдастся, но этого мало. Мир должен поддержать нас! Немыслимо, чтобы все, видя, что происходит, не двигались и не предпринимали ничего.

— Мир боится их, и никто не будет вмешиваться, чтобы разделить с тобой смерть. Ведь они как пауки, их лапы протянуты во все стороны, а если кто-нибудь будет шевелиться, то они сразу задушат его.

— Но лапы паука слабы.

— Воля тоже слаба!

Потом Имад произнес: