Читать книгу 📗 "Женщины - Ханна Кристин"
Фрэнки надевала панаму на выезды в деревни и во время полетов в Лонгбьен, носила ее на пляже и на отдыхе на Кауаи. В ней она раздавала конфеты детям в приюте, сидела в кузове военного грузовика, подпрыгивая на кочках красных дорог и купаясь в потоках грязи.
Эту панаму она наденет и сегодня.
Этот драгоценный сувенир больше не нужно прятать в шкафу, не нужно пытаться забыть женщину, которая эту панаму носила. Больше вообще ничего не нужно прятать.
Фрэнки достала жетоны, взяла их в руки впервые за много лет и удивилась, какие они на самом деле легкие. Раньше они казались тяжелее. Она вспомнила окровавленные жетоны, которые когда-то держала в руках, пытаясь разобрать имя раненого, его группу крови и религию.
Одни женщины собирали бисер, другие в это же время — солдатские жетоны.
Она вытащила стопку полароидных снимков, которые привезла с собой, и вспомнила, как год назад они сидели с мамой на ранчо у костра, над головой сияли звезды, и мама вдруг попросила показать ей эти блеклые изображения — медсестры, доктора, солдаты, вьетнамские дети, ведущие буйвола вдоль дороги, буйные джунгли, слепяще белые пляжи, старики на рисовых полях. Тогда мама почти ничего не сказала, просто внимательно слушала ее рассказы несколько часов подряд.
А вот ее последний дневник. Первый она начала вести еще во время реабилитации — на этом настаивал Генри. Много лет назад яростным черным маркером она написала первое предложение: «Как я до этого докатилась? Какой позор».
За годы она исписала сотни страниц. Сначала это была хроника ее страданий, потом — выздоровления, а теперь, в Монтане, на земле, где Фрэнки обрела себя, обрела призвание и страсть, дневник стал хроникой ее жизни. У нее не было детей и уже, наверное, никогда не будет, но у нее было ранчо, были женщины, что приходили за помощью. У нее были друзья, была семья и цель. Она жила яркой и полной жизнью, о которой они с братом всегда мечтали.
Фрэнки открыла дневник на пустой странице, поставила дату и написала:
Сегодня Финли занимает все мои мысли. Еще бы.
Мама с папой решили не приезжать на открытие мемориала. Я бы хотела, чтобы они приехали, они нужны мне, но я их понимаю. Эта скорбь слишком тяжела, чтобы выносить ее из дома.
Мы были последними мечтателями — мое поколение. Мы верили всему, чему нас учили родители, знали, что есть добро, а есть зло, знали, что хорошо и что плохо, мы верили в американский миф о равенстве, справедливости и чести.
Поверит ли в это еще хоть одно поколение? Говорят, что война разрушила наши жизни, развенчала прекрасную ложь, в которую мы верили. Все так. И не совсем так.
Все было гораздо сложнее. Мыслить ясно трудно, когда весь мир обозлен, когда люди разделены, когда все кругом лгут.
Боже, как бы мне хотелось…
В дверь постучали. Фрэнки не удивилась. Кто мог уснуть в такой день? Она встала и открыла дверь.
В слабом свете фонаря стояли Барб и Этель. На парковке позади них мигала неоновая вывеска: «Мест нет».
— Пахнет Вьетнамом, — сказала Этель. — Зря ты не дала мне заплатить за номер получше.
— Это все ее дурацкая дорожная сумка, — сказала Барб.
— Мне теперь приходится экономить, — ответила Фрэнки.
Они вышли из номера — все трое в пижамах — и спустились к овальному бассейну, который явно нуждался в чистке. От воды под светом фонарей исходило голубое сияние. Неподалеку, словно маленькая пчела, тихо жужжала неоновая вывеска.
— Всего шесть баксов — и ты в отеле с бассейном, — сказала Барб, садясь на скрипучий шезлонг.
— Может, за семь они его даже почистят. — Этель села рядом.
— Лучше бы постирали простыни, — сказала Барб.
— Ну же, хватит жаловаться. Мы ведь уже тут. — Фрэнки растянулась на шезлонге между ними.
— Вчера мне снилась наша первая ночь в Семьдесят первом. — Барб закурила. — Я не вспоминала ее уже много лет.
— Мне недавно приснилось первое дежурство, когда привезли детей из приюта с ожогами от напалма, — сказала Этель.
Фрэнки смотрела на грязную воду в бассейне, огороженном металлической сеткой. Ей тоже снились такие кошмары, она тоже вскакивала среди ночи с бешено колотящимся сердцем, но еще ей снились водные лыжи на реке Сайгон, вой Койота, танцы под Doors с подругами. Она с удивлением осознала, что вспоминает и Рая, — впервые за много лет — и неожиданно поняла, что он совсем ее не тревожит. Осталось лишь выцветшее, заплатанное сожаление.
— Сегодня будет полная неразбериха, — сказала Этель. — Съедется тьма народу.
— Уж надеемся, — отозвалась Барб.
Они волновались, гадали, как все пройдет. Мемориал, посвященный войне, о которой никто не хотел вспоминать.
— Мы здесь, — сказала Фрэнки. — Для меня этого достаточно.
Даже после стольких лет упорной работы над собой Фрэнки все равно боялась встречи с Вьетнамом, боялась столкнуться лицом к лицу со всем тем, что она там потеряла.
Этим утром, надев старую форму, она внимательно посмотрела в зеркало и вдруг увидела в отражении молодую себя. К воротничку она прикрепила значок Корпуса армейский медсестер.
С Барб и Этель они встретились рядом с мотелем, когда солнце уже встало. Их дети и мужья собирались приехать сразу к мемориалу. А утро — только для них троих.
Все были в форме, холщовых панамах и армейских ботинках.
— Пусть только попробуют сказать, что во Вьетнаме не было женщин, — ухмыльнулась Барб.
Облака белой пеленой накрыли город. Свежий холодный воздух напоминал о приближающейся зиме.
Здесь, на этой огороженной улице, постепенно собирались вьетнамские ветераны — тысячи мужчин в парадной и полевой форме, в кожаных куртках с военными нашивками на рукавах, в рваных джинсах. На колясках и с костылями, слепые и зрячие. Впервые за десять лет тысячи и тысячи ветеранов Вьетнама съехались в одно место. Казалось, сам воздух пропитан чувством единства. Люди хлопали друг друга по плечу, смеялись и обнимались.
— Братья! Отдадим же дань уважения! — прокричал кто-то в мегафон, и хаотичная толпа начала выстраиваться в колонну.
Фрэнки, Этель и Барб присоединились к мужчинам.
Кто-то запел «Америка прекрасна» [54], остальные подхватили — сначала неуверенно, потом более решительно. Голоса звучали все громче. Стань океанам берегом из братства и добра. Фрэнки слышала, как рядом громко поют ее подруги. Зрители, стоявшие на тротуаре вдоль улицы, аплодировали.
Как только колонна подошла к Национальной аллее, пение смолкло, хотя никто специально не призывал к тишине. Никаких песен. Никаких разговоров. И даже никаких покашливаний. Они просто шли — вместе, все эти люди, что сражались на ненавистной войне, люди, которых не принимали дома и которые до сих пор не понимали, как относиться ко всему, что с ними было. Над головой летели вертолеты. Фрэнки искала в толпе других женщин — медсестер и Пончиковых кукол, но кроме них с Барб и Этель женщин тут не было.
На аллее стояли три красные пожарные машины, прохладный ветер развевал над ними американский флаг. На траве перед Отражающим бассейном в ожидании ветеранов собрались их близкие — родственники, дети на плечах у родителей, матери с фотографиями погибших сыновей. Лаяли собаки и плакали малыши. Над головами пролетели пять истребителей, один отделился от группы — фигура высшего пилотажа в память о погибших.
Такого приема этим людям еще не устраивали.
Ветераны постепенно рассеивались — присоединялись к семьям, здоровались со старыми друзьями, которых не видели много лет.
— Пойдем. — Барб потянула Фрэнки за руку.
Фрэнки помотала головой:
— Идите, девочки. Вы должны быть со своими семьями. Мы встретимся позже.
— Ты хочешь быть одна? — спросила Этель.
«Я и так одна», — хотела ответить Фрэнки, но вместо этого повторила:
