Читать книгу 📗 "Избранное - Скоп Юрий Сергеевич"
— Ну, что… доволен?..
Григорий ненужно потрогал рукой воду, вглядываясь в нее, и вдруг увидел под лодкой тонущие уже, розовые Зинкины трусики… Хотел было потянуться за ними, но так и не шевельнулся… Тело его набухло какой-то разрытой, спокойной истомой, и он, закрывая глаза, ответил Зинке беззвучно, про себя:
— Ничего, ничего…
Откуда было знать тогда им, троим, — Зинке, Григорию и чайке, снова стелющей над озером бесшумный овал, — что видел все это сейчас еще один: бурильщик Сыркин, оказавшийся в тот день на том же озере?..
…Сыркин, по-кошачьи поднимая ноги, чтобы, не дай бог, хрустнуть веткой или издать другой какой звук, старательно-старательно выбирался из береговых зарослей…
На роже его, лошадино вытянутой, исклеванной оспой, потно плавилось жирное, млелое довольство…
— Да отключи ты его! — яростно махнул на Серегин фонарь Григорий.
Ближняя лампочка ортового освещения теперь была метрах в двух-трех, и лицо Григория прикрылось сумеречью — едва-едва серело.
— Ну?.. Чего дальше-то, кореш?
— Я пришел к ней. Отобрал водку. Сам стал пить… Она рассказала. Плачэт. Удавлюсь, говорит… Плохо Зынаиде. Совсем нэлзя пить… Так. Вообще, у меня есть идэя. Я тэбе потом скажу. Сырьозно. Зынаида мне нравится. Вот. А теперь ты говори, Григорий…
— Фу-у… — выдохнул из себя Григорий. — Да-а… Думал, хуже не бывает, а наутро еще хуже. Ты послушай, Гамлет. Я же с ней месяца три, как оборвал. Наглухо! По обоюдному согласию, так сказать. Поезд ушел… Чего его ворочать? Да и было-то у нас с ней… Ты же сам знаешь, я первым не трогаю. Никого… Сами же они лезут. Сами! Понял?.. Ну, жалеешь-жалеешь, до невмоготы. Я же тоже не из дюраля… А так-то она… ничего… Добрая баба.
— Правылно. Добрая она. Очень даже добрая. Только болтают про нее… Сыркин, собака!..
— Ну, этому я глаз выну по-быстрому. Чтобы на анализ отнес.
— Нэ надо. Я сам. Ты, вот ты, как дальше думаешь?
— Да никак пока. Я это дело и не планировал. Может, аборт пускай?
— Она нэ будет аборт. Ты у нее первым был. Так.
— Да ты что, Серега! С коня упал?.. Я… я — у Зинки первым? Чо ты можешь знать?
— Я все знаю. И с коня я нэ падал. А ты у нее первым был. Зачем врешь? Гдэ твоя совесть?..
Григорий ссутулился, замер… Мгновенной вспышкой возникло перед ним Зинкино, перекрытое белокурыми прядями волос, мечущееся лицо… И стон. И вскрик. И шепот — горячий, упрашивающий, сбивчивый: «Гри… Гриш… Грише-е-енька!.. Ми-лый… Я же… не на!.. Не на-а-а…» Он мотнул головой, полез за папиросами, сплюнул и вдруг сказал глухо:
— Слушай… А не пойти ли тебе, а?.. Чего ты тут из себя ангела корчишь?!
— Нэ шуми, Григорий. Я тэбя нэ боюс. Мы с тобой вместе в дэсантных войсках служили. Понял?
— Врежу… — отчетливо посулил Григорий.
— Тогда я тэбе тоже врэжу.
Григорий включил лампочку и долго разглядывал лицо друга. В конце паузы неожиданно рассмеялся и сказал с заметным теплом в интонации:
— Ну ты и даешь, Шекспир!.. Ладно, отбой. Вольно!.. Только это… а ведь я и на самом деле не знаю ни хрена, что делать-то… Вон и Нелька, ну из маркшейдерской которая, вокруг меня теперь петли вяжет…
— Зынаида про Нэлку знает. Это ты вокруг нее виражи крутишь. Вот… Но теперь Нэлка с тобой нэ будет.
— Эт-то еще почему?
— А потому что ты как козел, который ходит гдэ попало. Нэлка Зынку уважает…
В дальнем конце орта заплясали, скрещиваясь и расходясь, два светлых лучика — кто-то шел в их сторону…
— Отец, однако, бежит… — сказал Григорий, приглядываясь.
— Ничего… Проветриваем. Говори, что делать будешь. Зынаида совсем скисла…
— А у тебя-то какая идэя?
— Я спэрва твой план хочу знать…
— Нету у меня никакого плана. Чо ты, как этот…
— Тогда слушай. Я твой друг, да?..
— Да.
— Я тэбя когда-нибудь продавал, да?
— Нет.
— Ну вот… Я тэбе говорил, что мне Зынаида очень нравится?
— Говорил, говорил. Короче.
— Так вот… Если ты на нэй… Если ты от нэе откажешься… Тогда я тэбя после этого совсем знать нэ желаю! Ты из Полярска уедешь! К той самой матэри уходи!.. Я тэбя близко видеть нэ позволю!.. Это мое очень ба-альшое слово!..
— Чего ты орешь? — Григорий поднялся.
А Сергей вплотную придвинулся к нему и процедил сквозь стиснутые зубы:
— Месяц тэбе даю на раздумье. Два! Как в тбилисском Дворце сочетаний… А потом — бэрэгись!..
— Эй, самопалы! — не доходя метров двадцать, окрикнул друзей голос Гаврилова отца. — Целуетесь, что ли? Почему скрепер стоит?
Серега отлепился от Григория.
— Отпал дэлали, Иван Федорович. Григорию в глаз камень ма-а-лэнький попал. Вынимать пришлось…
— Вынул?
— Нэ-эт. Рэшили — взрывать будем. На выброс! Так.
— Ну, то-то… А ты, Гаврилов, валяй к Сыркину. Он обурил блок. Заряжать можно.
— Знаю. Был я у рябого…
— Вот и валяй. К концу смены отпалишь. И прикурить дай-ко мне… Через часок мы тут с Кряквиным и Тучиным прогуляемся, чтобы все в порядке было…
Серега врубил лебедку и передернул рычаги. Тяжеленный стальной ковш, натянув трос, подтолкнул размочаленные взрывом куски валуна, и порода со скрежетом пошла вниз.
Грохотала лебедка, елозил и елозил озубленный ковш по тесному штрековому лазу, и, истрачивая себя на искры, натужно мотались в полутьме маслянистые косы тросов.
Лицо Сереги стало напряженным и очень похожим по выражению на то, когда он учил гамлетовские слова.
Лестничный ход восстающей был узким, рассчитанным не на гурьбу, а на одного. Прочные перекладины, окатанные горняцкими руками и ногами, все вели и вели в сумрачную, холодную вышину.
Первым поднимался Кряквин. За ним, в такт, Тучин. Еще ниже, вежливо отставая, Гаврилов.
Лезли без слов, сосредоточенные, — только разномастно курилось дыхание, вскрипывало дерево да изредка, оттого и по-особому звучно, процарапывали стылую тишину вертикальной проходки срывы мелкой породы с боковин.
На одной из промежуточных площадок Кряквин остановился, жестом руки пропустил вперед Тучина, а сам, отпыхиваясь, подождал Гаврилова. Стянул каску и, не скрывая, устало вытер платком накопившийся на лбу пот.
— Отвыкаю, Иван… Вишь, жабры слиплись? Не те уж, не те, брат, совсем пороха…
— Да я и то гляжу — чего это мне на каску песок всю дорогу чей-то сыплется?.. Твой, оказывается. А давно ли, кажись, как ужаленный прыгал?
— Ну, по части прыжков-то я и сейчас не хуже резинового…
— Во-во… — хмыкнул Гаврилов. — По конторам… на заднице, да?
— Ладно, ладно. Поговори еще у меня…
Снова поползли вверх. И снова — только дыхание, только шорохи грубой горняцкой одежды…
На очередной площадке Гаврилов спросил:
— А в гости чего не заглядываешь? Большой начальник стал, что ли? Зазнался, да? Походку сменил?
— Пошел ты к дьяволу! — отмахнулся Кряквин. — Сам же ведь знаешь — хлопот полон рот…
— Варюха как поживает?
— Ничего. За-вуч, понял?
— У-у… Стало быть, тоже ба-аль-шая начальница?
— Да ты что в самом-то деле, Иван?
— А то… — сплюнул Гаврилов. — Киснем же, как эти…
— Ну, ты погоди, погоди… — Кряквин мотнул головой в сторону Тучина. — Он вам еще дремоту разгонит…
— А сам-то — передумал, что ли?
— Нет.
— Точно?
— Точно.
— А Михеев на это?
— Да хоть как! Я теперь буду ставить вопрос и — все!
— Это когда же, интересно?
— Скоро. Только отвяжись!
— А Верещагин что говорит?
— Слушай. — Кряквин рассмеялся. — Ты сейчас таким макаром и до самого господа бога доспрашиваешься…
— Ну и доспрашиваюсь, а чего? Мне-то кого бояться? Это же у вас перед господом богом жабры слипаются…
— Это у кого — «у вас»? — с ехидцей уточнил Кряквин.
— У Михеева хотя бы…
Кряквин надвинул каску потуже, поправил на груди лампу и отозвался не сразу:
— Видишь ли, Ваня… Как бы это тебе понятней… В общем, вот так… Я за свои жабры покуда ручаюсь — ферштейн?
