Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"
На деревенской колокольне пробило полдесятого. Я не знал, что делать с приглашением Виолы, поскольку до того меня ни разу никуда не приглашали, тем более на кладбище. Я мог бы попросить мудрого совета у Абзаца, но тот смылся, как только мы вернулись домой. Я подозревал, что он отправился дразнить дочку Джордано, несмотря на риск. В тележке он тоже выглядел как-то мечтательно, а в Пьетра-д’Альба поводов для мечтаний не было. Так что я пошел из вежливости, по дороге обсуждая с самим собой, продолжать ли мне путь или вернуться, и когда уже совсем решил, что не стоит опять тревожить мертвецов, из тьмы показались открытые ворота кладбища. Снова зазвонил большой деревенский колокол. И в тот же миг из леса вынырнула Виола, но там не было никакого прохода. Она миновала меня, не глядя, через несколько шагов остановилась, поняв, что я не сдвинулся с места, и бросила на меня раздосадованный взгляд.
— Ну, ты идешь?
Она направилась к тому самому склепу, откуда появилась накануне. Виола вообще не стояла на месте. И потому наблюдать за ней, описывать ее весьма трудно. Она была по-своему красива, но совершенно не так, как дочка Джордано. Ее женственность выражалась не в пышных формах, а в строгой чувственной худобе, в угловатой грации движений: Виола как будто все время преодолевала невидимые препятствия, работая локтями и коленями. Глаза под массой всклокоченных черных волос казались даже слишком большими, лицо, словно точеная костяная миниатюра, отливало темным золотом, подтверждая гипотезу о средиземноморском происхождении рода Орсини.
— Это наш семейный склеп. Здесь теперь лежит Вирджилио.
— Он ваш брат?
— Перестань выкать, раздражает. Да, он мне брат. Вирджилио был очень умным. Я не встречала таких умных людей.
— Мой отец тоже погиб на войне.
— Чертова война, — буркнула Виола. — Ты что о ней думаешь?
— О войне?
— Да. Вот я считаю, что вступление Соединенных Штатов изменит расклад! А поражение под Капоретто [9] лишь временная неудача, вызванная скорее неподготовленностью Кадорно и погодными условиями. Но я не слишком верю союзникам с их обещаниями, из-за которых мы присоединились к Антанте. То есть, конечно, очень мило со стороны французов посулить нам ирредентные [10] земли, но ведь Вильсон [11] может это и не одобрить. И тогда все довольно плохо кончится, ты не считаешь?
— Ну да.
— Что «ну да»?
— Я не знаю, я в этом ничего не смыслю.
— Ждешь, пока тебя осенит Святым духом?
— А ты как все это знаешь? — спросил я, немного обидевшись.
— Как все. Читаю газеты. Хотя мне не разрешают. Мама говорит, что у девушек от этого портится цвет лица. Но когда отец выбрасывает номер «Коррьере делла сера», садовник не отправляет его в огонь, а сначала дает мне в обмен на несколько лир.
— У тебя есть свои деньги?
— Краду потихоньку у родителей. Для их же блага, иначе у них дочь останется невеждой. Хочешь, я буду давать тебе книги?
— Книги о чем?
— А в чем ты разбираешься?
— В скульптуре.
— Тогда обо всем, кроме скульптуры. Хотя… Скажи даты рождения и смерти Микеланджело Буонарроти?
— Гм…
— Тысяча четыреста семьдесят пятый — тысяча пятьсот шестьдесят четвертый. Ничего ты не знаешь о скульптуре. На самом деле ты вообще ничего не знаешь. Я тебе помогу. Мне это легко: если я что-то вижу или слышу, запоминаю навсегда.
Я тер глаза — все происходило слишком быстро. Виола была стихийная футуристка. Разговаривать с ней все равно что мчаться сломя голову по горной дороге. Я всегда уходил от нее без сил, ужасаясь, трепеща, ликуя или испытывая все эти чувства сразу.
В холодном ночном воздухе дыхание белело облачками пара. Виола поправила платье.
— А твоя мама где? — снова заговорила она.
— Далеко.
— Чем она пахнет?
— Что?
— У матерей всегда есть какой-то свой запах. А чем пахнет твоя?
— Ничем. Ну, хлебом. Еще пахла ванилью, когда готовила канестрелли. И розовой водой, которую отец подарил ей на день рождения. И чуть-чуть потом. А твоя?
— Моя пахнет печалью. Ну, мне пора домой.
— Так скоро?
— Если не вернусь к полуночной мессе, будут, проблемы.
— Что за полуночная месса?
— Рождественская служба, дурачок.
Я второй раз встречал Рождество вдали от семьи. На этот раз я решил забыть о нем.
— Какой подарок ты себе попросил? — поинтересовалась Виола.
Пришлось импровизировать.
— Нож. С роговой рукояткой. И миниатюрный автомобильчик. А ты?
— Книгу о Фра Анджелико. Но они не подарят, опять купят какую-нибудь одежду, как будто у меня ее мало. Ты любишь Фра Анджелико?
— Обожаю.
— Ты ведь понятия не имеешь, кто он?
— Точно.
— Проводишь меня до дороги?
Она протянула мне руку, я протянул свою. Вот так, одним жестом преодолев бездонные пропасти условностей и классовых барьеров. Виола протянула руку, и я взял ее — это был никем не воспетый подвиг, тихая революция. Виола протянула руку, я взял ее и в тот же миг стал скульптором. Конечно, я не осознал перемены. Но в момент, когда наши ладони соединились под сводами подлеска, под уханье сов, я догадался, что в мире есть то, что стоит ваять.
Мы условились о сигнале. На перекрестке деревенской дороги и подъездной дороги к кладбищу, чуть в стороне, стояло дерево с дуплом. Мы будем использовать его как почтовый ящик. Чтобы я знал, что там лежит послание, Виола выставит в окно фонарь, завешенный красной вуалью, который я смогу увидеть за километр из окна мастерской. Она обещала скоро назначить новую встречу. Мы сойдемся на кладбище, куда никто не сунется среди ночи. Нам никто не помешает. На перекрестке с главной дорогой она махнула рукой и крикнула мне: «Ciao, caro!» Потом она пошла направо, а я — налево.
Каждый день, прежде чем лечь спать, я всматривался в черный силуэт виллы Орсини. Вечер за вечером окно Виолы в западном углу здания оставалось пустым. Я возвращался на свой чердак, только когда меня смаривал сон. Когда 1917 год дополз до стыка с 1918-м, на деревенской площади устроили праздник. Воюющий мир озверевших людей по-прежнему был воюющим миром озверевших людей. Поговаривали о расстрелах солдат: за братание с врагом, за бунты, за дезертирство, за самострелы. Из Пьетра-д’Альба война представлялась далекой, хотя еще заметные у въезда на кладбище следы от машины, привезшей Вирджилио Орсини, доказывали обратное.
Дон Ансельмо пришел в восхищение от херувима, которого он получил за подписью дяди Альберто, и поручил нам кучу мелких работ в церковном клуатре. Вся отделка была выполнена из известняка, и ветер с солью, долетавшие с моря, постепенно обтачивали ее. Между Рождеством 1917 года и концом января 1918-го мы занимались заменой элементов, чисткой и реставрацией. Альберто как будто бы начал год в хорошем настроении — как раз в сочельник он познакомился с одной сговорчивой вдовой — и даже стал меньше пить. Через две недели вдова потребовала с дяди плату за сговорчивость — местные исподтишка хихикали.
Дяде попалась единственная профессиональная проститутка на много миль вокруг. Не первой молодости, конечно, но дело свое она знала, так что, по слухам, даже какой-то граф или барон иногда добирался к нам на гору из Савоны, чтобы воспользоваться пресловутой сговорчивостью. На следующий день Альберто появился в церкви желтый, как воск, и с едким выхлопом изо рта. Я любовно трудился над статуей святого. Он выхватил у меня молоток и зубило, но руки его дрожали. Как он ни старался, ругаясь и потея, они ходили ходуном. Он бросил инструменты, ругнулся себе под нос и пошел домой. С того дня его почти не видели на работе. Я мог ваять в свое удовольствие, а он делал вид, что одаряет меня советами. В паузах между работой я изучал Пьету в центре трансепта, мысленно переделывал ее снова и снова, исправлял недостатки, пытался понять, где именно накосячил анонимный мастер, указанный на табличке. Окно Виолы безнадежно темнело.
