Читать книгу 📗 "Шарики патинко - Шуа Дюсапен Элиза"
Миэко не спешит возвращаться. Я спускаюсь в парк и вижу ее присевшей на берегу пруда. Линия горизонта подрагивает от зноя. Я не хочу мешать девочке. Блуждаю по обсаженным цветами дорожкам, удаляюсь и углубляюсь в более густую и менее ухоженную рощу, пока не натыкаюсь на стоящую в тени мельницы стеклянную оранжерею размером с коттедж. На железной двери выгравированы фигуры переплетенных котят и надпись по-японски: «Санаторий Клары». Мне это кажется забавным, и я вхожу.
Внутри прохладнее. Там хранятся садовые инструменты и растет около тридцати крошечных оливковых деревьев в кадках. От плещущегося фонтана в чаше из искусственного мрамора на языке у меня появляется вкус оливкового масла, округлости, каникул. Пластиковая утка плавает задом наперед, клюв застрял в сифоне. По краю ползет гусеница. У меня кружится голова, и я чуть не давлю личинку, опираясь на чашу фонтана.
— Вам плохо?
Какая-то женщина наблюдает за мной из глубины оранжереи, в руках у нее поднос с сшивками и секатор. Безукоризненная униформа с красно-черной эмблемой парка на любопытном сочетании швейцарского и японского флагов. Она подходит и протягивает мне стакан воды, которую набирает из фонтана.
— В такую жару надо много пить, иначе можно получить солнечный удар… Вы здешняя? — спрашивает она, вытирая руки.
Я отвечаю, что кореянка.
— Надо же, — улыбается женщина. — Вы хорошо говорите по-японски.
Зубы у нее матовые, как будто во рту нет слюны, оливки на подносе сморщенные.
— Но я имела в виду — вы новенькая? Из персонала?
— Нет, я приехала из Швейцарии.
Моя собеседница хлопает глазами.
— В таком случае, — снова улыбается женщина, напрягшись, — мне очень жаль, но вам нельзя здесь находиться. Это написано на двери.
— Я не заметила. Извините.
Когда я ухожу, она с озабоченным видом добавляет:
— Вы действительно плохо выглядите. Вам лучше вернуться домой.
Миэко ждет меня у церкви, где мы расстались. На коленях у нее пустая упаковка от сэндвича и жестяная банка Pocari Sweat, которую девочка передает мне еще полной. Я делаю глоток содовой. Она горячая и слегка соленая. Я ставлю банку между нами. Миэко робко указывает на нее.
— Можно посметь? — спрашивает она по-французски.
Я тут же отдаю ей банку, стыдясь своей недогадливости: она ждала, когда я сделаю первый глоток. Я не удосужилась узнать, не хочет ли девочка пить или есть. Также я должна была ей объяснить, что мы не используем глагол «посметь» в такой ситуации. Теперь уже поздно. И кроме того, я втайне довольна открытием, что этот ребенок, оказывается, способен делать ошибки.
На обратном пути в автобусе Миэко держит меня за руку. Внезапно она отдергивает руку, отворачивается и прижимается ртом к окну, производя громкий звук засоса.
— Эй! Что ты делаешь?
Миэко быстро отклеивается от окна.
— Рыба-чистильщик.
Она глубоко вдыхает, намереваясь повторить шалость. Я беру ее за плечо:
— Перестань, стекло грязное!
Девочка, не сопротивляясь, откидывается на сиденье. Ее губы оставили на стекле слюнявый круг, застывший из-за кондиционера. Я закрываю глаза, чтобы не встречаться взглядом с другими пассажирами. Через мгновение я чувствую, как мне на плечо опускается голова. Я думаю, что Миэко заснула, но она произносит тягучим от дремоты голосом:
— Я очень рада, что ты придешь к нам сегодня вечером.
Я позволяю Миэко выйти на станции Синагава, предупредив ее, что заскочу в дом бабушки и дедушки принять душ и переодеться. И взять шампунь, который купила им, напоминаю я себе, — утром забыла его в своей комнате.
Чувствую себя как в лихорадке.
В Ниппори я машинально бросаю взгляд в окно «Глянца». Дедушки не видно. Он, наверно, спустился в подвал, в кладовую. Я перехожу дорогу. Света в доме нет, в такой час это необычно. В прихожей мое удивление усиливается: я зову бабушку, но она не откликается. Выключатель при входе не работает, и мне приходится ощупью подниматься по лестнице в гостиную. Я включаю свет.
По комнате расставлены игрушки Playmobil. Их руки подняты в овациях, взгляды направлены на низкий столик, где стоят три миски и блюдо стеклянной лапши, а посередине фигурка Бэмби. На подушках в позе лотоса сидят бабушка и дедушка. У деда на голове маленькая остроконечная шляпа из картона.
— Мы приготовили тебе лапшу для долголетия! — объявляет бабушка.
Длинная лапша по корейской традиции готовится на дни рождения.
— Я купила тебе пива, а дедушка вскипятил веду для лапши!
Дедушка толкает ее локтем в бок, намекая, что об этом не стоит говорить.
— Нужно было меня предупредить… — бормочу я, оцепенев от неожиданности.
Они смотрят на меня, не понимая. Я начинаю лепетать, что не могу остаться, мне надо идти, я опоздаю, и чем больше говорю, тем больше жалею об этом.
— Но тебя весь день не было, — возражает бабушка. — Ты только что вернулась.
Я пытаюсь объяснить: Миэко, приглашение… Я бы перенесла празднование, если бы только они меня предупредили… Бабушка перебивает меня. Я ведь тоже ничего не сказала. Я никогда им ничего не говорю. Она даже купила шоколадный торт. И чтобы подтвердить свои слова, она идет на кухню и приносит торт с глазурью и с числом тридцать из крема.
Не моя вина, что я ничего не рассказываю, думаю я. Что я забыла корейский. Не моя вина, что я говорю по-французски. Я выучила японский ради вас. Это язык страны, в которой вы живете.
— Завтра? — четко произношу я.
— Твой день рождения сегодня.
— Значит, сейчас.
Я сажусь лицом к дедушке. С самого начала этой сцены он не отрывает глаз от блюда с лапшой. Я раскладываю ее по мискам. Бабушка так и стоит с тортом в руках.
— Садись… — прошу я.
— Ты меня не любишь, — упрямо заявляет она.
— Айгу… — вздыхает дедушка, не отводя взгляда от лапши. — Не будь ребенком. Садись же.
Бабушка ставит торт на пол.
— Ты ничего не знаешь, ничего не видишь. Ты хотя бы знаешь, чем она занималась в эти дни?
Она указывает на меня, но обращается к деду. Я вижу, как он едва заметно сутулится.
— Она говорит, что приехала к нам, но ее никогда нет дома.
— Это неправда, — защищаюсь я, — я встречалась с этой девочкой всего четыре раза.
Хотя это и странно, но у меня такое чувство, будто я знаю Миэко лучше и дольше.
— К тому же она хочет с тобой познакомиться. Я приведу ее.
— Почему ты до сих пор этого не сделала? — внезапно совершенно спокойно спрашивает бабушка.
Я оторопело смотрю на нее. Она же отказалась, на платформе Син-Окубо, когда я попросила ее встретиться с Миэко. Совершенно четко это сформулировала. Тогда я убедила себя в этом. Однако теперь уже не так уверена. И не хочу этого знать. Я понимаю, что прежде всего именно я противлюсь этой встрече. Я бы не вынесла, что они обе говорят по-японски, что бабушка стала бы рассказывать Миэко, как прежде Матьё, свою историю и их взаимопонимание снова отодвинуло бы меня на второй план.
— Если ты хочешь, — произношу я бесцветным голосом, — я могу быть женщиной-сэндвичем.
Бабушка принимается есть украшение торта. Число тридцать исчезает, и поверхность торта напоминает поле бурого снега. Ее руки дрожат. Дедушка кивком дает мне понять, что я могу идти, он позаботится о ней.
Я спускаюсь к выходу. Хочется плакать. На улице сильный ветер. В оранжевом небе вспыхивают зигзаги молний. Гроза без дождя. У меня нет никакого желания праздновать этот день рождения, и еще меньше хочется выходить из дома. Я потею. Меня клонит в сон.
— Тебе хотя бы приготовили там лапшу? — сдавленно кричит сверху бабушка.
Закрывая дверь, я слышу, как она говорит дедушке, что это он виноват, во всем виноват он: притащил ее в Японию, позволил моей маме уехать, а теперь прогоняет меня.
