Читать книгу 📗 "Шарики патинко - Шуа Дюсапен Элиза"
Он спросил у меня дату отправления и купила ли я уже билеты.
«Наконец-то, — лихорадочно пишу я Матьё, — наконец-то мы едем. Через десять дней».
Я прошу маму прислать мне записи музыки в исполнении отца. Миэко идет в школу через неделю. Я принесу ей записи перед отъездом в Корею.
Я сплю лучше. Температура на улице резко упала, пришла к норме, характерной для начала сентября.
В отсутствие новостей от Анриетты я провожу дни, наводя порядок в доме. Пылесошу. Стираю пыль. Выбрасываю из холодильника квашеную капусту, дезинфицирую, перебираю упаковки готовых блюд. Сортирую вещи матери в комнате, очищаю от мусора мотки электрических проводов, избавляюсь от одежды, которую никто не носит. Куклы Миэко лишились водорослей. Поразмыслив, я выбрасываю стебли бамбука, но мою мячики, чтобы положить их в чемодан с одеждой и увезти в Женеву. В одной коробке я нахожу корейские настольные игры: разграфленное на квадраты поле, маленькие камушки, веточки из спичек — и запаковываю их. Возможно, мы поиграем в них в поезде, бабушка с дедушкой научат меня.
Бабушка в окружении игрушек Playmobil, с которыми она возится, следит за моими хождениями из гостиной и обратно. Она не понимает, зачем я хочу все разложить, ведь мы уезжаем только через несколько дней. Я объясняю: важно, чтобы, когда мы вернемся, все было в порядке.
— Да, это правильно! — всплескивает она руками, сияя. — Айгу! Что бы я без тебя делала!
Больше всего хлопот с ванной. Сначала я пытаюсь там все разобрать, потом решаю просто выбросить: когда-то влажные салфетки, высохший лак, ватные диски, просроченные крема, которые стали напоминать зерненый творог.
Однажды вечером бабушка с помощью ножниц пытается отодрать волосы у кукол-детей Playmobil. Она безрезультатно старается срезать их и в конце концов раздраженно тычет острием лезвия.
— У тебя кровь! — восклицаю я, проходя мимо нее.
Она смотрит на меня с удивлением.
— Вон, на подбородке. Разве ты не чувствуешь?
— Нет.
— Тебе не больно?
Порез поверхностный, но тянется до шеи. Я смазываю его йодом. Бабушка гладит повязку. Нет, она ничего не чувствует. Вообще ничего. Она снова берет в руки куклу-ребенка, смущенно трет ей голову и бросает в кучу. Я, в свою очередь, хватаюсь за ножницы. Пластик жесткий, и у меня ничего не получается.
— Видишь, — говорит бабушка, — только старики могут терять голову. Ты никогда мне не веришь.
Мало-помалу она тоже приходит в азарт: бросает одежду в кучу, набивает чемоданы, свой и дедушкин. Наступает мой черед заметить ей, что мы уезжаем через неделю, еще жарко и ни к чему брать много одежды. Бабушка раздражается, говорит, что она, в отличие от меня, знает: в Корее может быть очень холодно, как в Сибири.
Иногда она замирает, уставившись на чемоданы, на мусорные ведра, громоздящиеся в коридоре. Отупело смотрит на меня. Перебрав то, что я отложила на выброс, говорит, что нужно это сохранить — бумагу, крема, ватные диски, — это ее вещи, и я не имею права прикасаться к ним; делает вид, что хочет меня ударить, сжимает кулаки, целится мне в спину. Но потом я вижу, что она меня слушает, поскольку кладет все назад в кучу.
Мама не спешит присылать мне записи отца. Это на нее не похоже. Но однажды утром почтальон приносит бандероль. В письме мама просит прощения за задержку, но файлы оказались слишком тяжелыми, она не смогла прикрепить их к электронному письму и записала на компакт-диски.
— Это что? — спрашивает бабушка, перегнувшись через мое плечо.
— Папина музыка. Для Миэко.
Я ставлю диски в гостиной. Отец перестарался. Их четыре, весь репертуар. Он переходит с мессы на музыку из фильмов — «Гарри Поттер», «Семейка Аддамс», — импровизирует, смешивая мелодии обоих, затем к серьезному стилю, музыке барокко, Вивальди, концерту Пуленка, потом к «Пинк Флойд», «Роллинг Стоунз», песням «Снежная звезда», «Старое шале». Бабушка раскачивается с закрытыми глазами, выставив руки вперед, как испуганный медведь, который танцует. В следующем письме я замечаю маме, что послушать все это займет не один день. Она отвечает, что отец никогда не прекращал играть для меня и хотел отправить мне все, что у него есть. «Знаешь, — признается она, — он был очень, очень счастлив».
За два дня до отъезда дедушка возвращается из салона раньше обычного. Мы едим вдвоем, бабушка заперлась на кухне готовить выпечку в дорогу. Дом наполняется ароматами меда и фритюра. Бабушка появляется к одиннадцати часам с пакетом дымящихся пончиков — мусорным пакетом объемом пятнадцать литров.
— Больше ничего подходящего по размеру у нас нет, так что я сложила их сюда, хотя это и некрасиво, — говорит она, ставя мешок к моим ногам.
— Я положу пончики рядом с чемоданами, — сообщает дедушка.
— Нет, это для девочки. Для нас я готовлю сейчас. Это не магазинная стряпня. Пусть ребенок поест домашненьких.
К моменту, когда я ее понимаю, она уже снова исчезает на кухне. Я пробую пончик. Он горячий, хрустящий.
Анриетта так мне и не перезванивает. Пойду к ней завтра.
После исчезновения коробок в моей комнате образуется неприятная пустота. Уснуть не получается ни на полу, ни в кровати, и я снова поднимаюсь в гостиную. Делать мне больше нечего. Я в последний раз переставляю чемоданы и выхожу на улицу.
Без цели брожу вокруг дома, поворачиваю на улицу, где продают кожаные изделия, иду вдоль длинного ряда лавок. Манекены без голов лоснятся в витринах, в которых отражаются проезжающие машины. По мере того как я удаляюсь, магазины готового платья сменяются пошивочными ателье, где тяжелыми кучами свалены рулоны дубленой кожи.
Я поворачиваю назад к Ниппори.
Около «Макдоналдса» китаец сматывает и разматывает лапшу вокруг рук, подобно роботу маршмеллоу. Меня обгоняет борец сумо на крошечном велосипеде. Тренировочный костюм, прилизанные воском волосы с пучком на макушке.
Я подхожу к «Глянцу». Дедушка выключил гирлянды, неоновые лампы, подсветку. Я впервые вижу темный фасад здания. В этом уголке улицы только два фонаря, на концах стоянки такси. Раньше я не замечала, что их так мало, — иллюминация от салона патинко освещала все вокруг. Фонари привлекают к себе тучу ночных мотыльков.
Я приближаюсь к своему отражению в стекле. Без игроков аппараты кажутся жалкими. У прилавка горит единственная слабая лампочка. Охранник ночует внутри. Я могла бы попросить у него шарики для Миэко, другого случая не будет. Начинает накрапывать. Капли мелкие и холодные. Осенний дождь имеет вкус ржавчины, и я понимаю, что лето действительно закончилось.
Я иду в «Макдоналдс», заказываю кофе и сажусь напротив панорамного окна. Зачем столько неоновых ламп? — спрашиваю я себя, прикрыв глаза. Как ни странно, кофе кислый. Штормовой ветер бьется в окно. Появляется старик со стаканом на подносе и с дергающимся от тика ртом. Он ищет место. Свободных столиков нет. Он поднимается на этаж для курящих. Непонятно зачем я оставляю свой поднос и тоже поднимаюсь. Старик сидит за общим столом между спящим мужчиной и юношей, который делает уроки. Я хочу сказать ему, что уступаю свое место, но я его не знаю и чувствую себя глупо, а потому снова спускаюсь.
Мое место занято знакомой фигурой. Заплетенные в косу волосы, белые кроссовки с двойным узлом. Я никогда ее не видела без картонных щитов. Грудь у нее полнее, чем я предполагала. Она в джемпере с короткими рукавами. Ест бургер и картофель фри.
— Извините.
