Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"

— Да.

— Ты шутишь, что ли?

— Зачем ты спрашиваешь, если не веришь?

— Хорошо я верю тебе. Ты превращаешься в медведицу. Ты можешь показать мне?

Она ласково улыбнулась и тронула пальцем мой лоб:

— Используй воображение. И тогда тебе не понадобится никаких демонстраций. И когда они станут тебе не нужны, я, возможно, тебе покажу.

Мне потребовалось восемьдесят два года, восемь десятилетий упрямства и долгая агония, чтобы признать то, что я знал и так. Мимо Виталиани нет без Виолы Орсини. Но Виола Орсини есть — без всякой посторонней помощи.

Винченцо замер в нерешительности. Он стоит перед деревянным шкафом в углу своего кабинета — никто, кроме него, не имеет туда доступа. Он отворачивается от шкафа, встает перед окном, откуда любит смотреть на горы — сколько раз он смотрел на них за долгие годы священства? Начался мелкий дождь. Внизу, под шиферной крышей, сразу под его кабинетом находится келья, которую он только что покинул. Он с минуты на минуту ждет скорбную весть — ну вот, падре, все кончено, — но Виталиани не сдается. Кто знает, какие видения вспыхивают за его чуть великоватым лбом, какие сожаления или радости тревожат его коротковатые руки и ноги? У настоятеля странное чувство: умирающий как будто пытается что-то ему сказать. И пытается именно в тот момент, когда сказать уже не сможет, наверное, как раз потому, что уже не сможет сказать ничего.

Аббат возвращается к шкафу почти против воли. Его вид обманчиво-безобиден: старинный шкаф вполне под стать этим почтенным стенам. Но это на самом деле сейф, ключ от которого он всегда держит при себе. А ведь Винченцо стократно прочел все его содержимое и так и не нашел ничего, оправдывающего такую секретность. Конечно, чтение лежащих в шкафу документов вызывает некоторые вопросы. Видимо, проблема в этом. Церковь не любит вопросов — она уже на все дала ответ.

Вступив в должность, Винченцо с удивлением узнал, что досье хранятся не в Ватикане, а в Сакре. Так безопаснее, объяснили ему. Знание — мощное оружие, и слишком много интриганов в Граде Божьем готовы использовать его в политических целях. Разве не эти досье прервали головокружительную карьеру кардинала Орсини, которому предрекали высший пост? Вскоре после случившегося их перевезли в Сакру, что, в общем-то, логично, раз уж и она здесь.

Настоятель решает отпереть шкаф — он делал это много раз за последние годы. Ключ, который невозможно подделать, открывает сложный бесшумный механизм. Внутри почти пусто, что всегда кажется Винченцо немного нелепым. На полке лежат четыре, всего четыре картонные папки — белые, до обидного банальные. Такие папки хороши для канцелярии, для бухгалтерии, но тут предмет заслуживает гораздо большего: тисненого кожаного переплета, железного оклада, позолоты, всех тех атрибутов, которые обычно обожает Ватикан. Но, в конце концов, динамитные шашки тоже заворачивают не лучше.

Все папки помечены одинаково: «„Пьета“ Виталиани». В них собрано почти все, что о ней написано, — в целом не так уж и много. Здесь первые свидетельства, официальные доклады, составленные сначала священниками, затем епископами, затем кардиналами. Конечно, есть полное исследование профессора Уильямса из Стэнфордского университета. Винченцо вспоминает, как однажды подумал: «Много шума из ничего». Он знает все, что говорилось о статуе, он читал и перечитывал эти истории, слышал, как его собственные монахи на исповеди рассказывали ему о странных видениях, смущавших их сон после того, как они ее лицезрели. Но поскольку на него статуя вообще не действовала — возможно, ему не хватает воображения, — он не воспринимал это всерьез. Он просто находил ее прекрасной, необыкновенно прекрасной, он разбирался в скульптуре. Остальное? Сплетни.

И так вплоть до того дня Пятидесятницы 1972 года, когда он впервые услышал проклятое имя. Ласло Тот. Имя, которое отныне будет омрачать его ночи и заставлять по десять раз в день ощупывать то место на груди, где покоится неподделываемый ключ на кожаном шнурке.

Лето 1918 года, пекло. Сирокко выжигал плато, деревья мучились, мучились и люди. Днем небо не голубело, а оставалось белым, оглушенное зноем. «Это дыхание пушек», — говорили люди. Люди столько стреляли друг в друга, столько разжигали ненависть, что даже утром, просыпаясь, ты сразу вдыхал войну, лоб сжимало как тисками, спина при малейшем движении покрывалась потом. Казалось, близок конец света: мужчины ходили без рубашек, девушки не сразу оправляли платья, когда их задирало порывом ветра, а жара все усиливалась. В 1919 году родилось много детей.

Заработки стали совсем редки, еда оскудела. Абзац брал все больше столярных заказов и, как будто это само собой разумелось, делил заработанное со мной, подпихивал мне то хлебец, то кусок сыра тайком от Альберто. Дядя обзывал нас пиявками и пропивал деньги, которые дала мне мать — наверное, уже последние. Наконец он решился моими стараниями написать своей собственной матери.

В конце июля горизонт застило облако пыли, но оно не растаяло, как обычно, там, где дорога поворачивала к дому Орсини. Оно приближалось к нам, и дядю Альберто охватило странное волнение. Он сунул голову в лохань, пригладил волосы, сменил рубашку. Мы вышли на дорогу, щурясь от солнца. Между садами петляла машина, она становилась все четче. Настоящий автомобиль, «Зюст 25/35» с длинным золоченым капотом и мощными бамперами, вынырнул из пекла и встал перед нами. Водитель обошел машину и открыл дверцу. Появилась пассажирка — фигуристая женщина в меховом манто. Было тридцать пять градусов. Пока женщина приближалась, водитель вооружился тряпкой и стал драить капот, чей блеск пострадал от пыли.

— А ты все такой же! Главный красавчик, — сказала женщина, ущипнув Альберто за щеку.

Я понял, что это его мать, потому что Альберто хотя и не был уродом, но уж красавчиком его назвать было сложно, тем более главным. Мамуля — она хотела, чтобы мы ее называли именно так, — уже вышла из разряда просто портовых девок. Она держала известное заведение — по крайней мере, известное в определенных кругах. Война сделала ее королевой полусвета, по темным тротуарам которого она так долго шагала.

Шофер вскоре развернул пикник из хранившийся в холодильнике провизии. Благодаря международной клиентуре, которая иногда расплачивалась натурой, она устроила нам настоящий праздник, кулинарное путешествие от Самарканда до Турина. Я, голодранец неполных четырнадцати лет, впервые попробовал икру! Дядя вел себя примерно, то и дело плевал на ладонь и приглаживал вихры на лбу. Его мать, естественно, позвала к столу и нас с Абзацем — сын не возражал.

— Тебе нужны деньги, дорогой? — спросила она его, икнув в кулачок после тарелки ягод.

— Нет, мамуля, все в порядке.

— А чтобы порадовать мамулю?

— Чтобы порадовать — другое дело. Если ты настаиваешь, я не могу отказаться.

Мамуля щелкнула пальцами. Водитель пошел к машине и вернулся с саквояжем. На свет появился пухлый конверт, набитый лирами, — я думал, у Альберто потекут слюни. Прежде чем передать конверт сыну, она достала несколько банкнот для меня и Абзаца.

— Это мальчикам. Посмотри на них, они худые, как галки. А ты что-то ростом не вышел, надо есть хорошенько, а то не вырастешь.

— Он карлик, мама, — пояснил дядя.

— Он прежде всего красавчик, — подмигнула она мне. — Скажи-ка, любишь клубничку?

— Да, синьора, только здесь ее мало, разве что в церковном саду.

Все засмеялись, даже дядя. Абзац так просто катался в пыли! Оказалось, что ягоды, которые имелись в виду, растут не на грядках. Мамуля встала, слегка шатаясь под воздействием принятых двух бутылок валь польчевера.