Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
Так начиналось лето. Ловить их можно было и сачком, и просто сбивая с вибрирующей натянутой струны ладонью. Но мне пока еще было удобнее на корточках. И ближе к земле. Сачок же у нас был такой: гладкая круглая деревянная палочка, с проволочным ободом, на который натянут колпак из марли. Наш с сестрой сачок был желтый и по росе линял на руки своей желтизной. Когда бежишь, держа его высоко в вытянутой руке, колпак раздувается и весь полный, хотя и пустой. Когда просто несешь его, то колпак висит уныло и вяло. Когда же хлопнешь им по траве, улавливая бабочку, то она начинает биться в марлю и ты тоже путаешься и вязнешь в ней пальцами, нащупывая слабый червеобразный комочек бабочкиного тельца. Извлеченная наконец из сачка, с помятыми обтерханными крыльями, бессильно подергивается между указательным и большим, пачкает пальцы цветной перемешанной бурой пылью и совсем уже не нужна. Роняешь ее на траву, и она даже лететь не может. Гадливо и униженно отворачиваешься, обтирая влажные пальцы о платье, и бредешь, похлопывая сачком по ногам. Пока жадный твой глаз не схватил других нервно танцующих, с мгновенными замираниями, с внезапными всплесками цветущих крылышек. Сачок оживает, надувается ветром бега, заглатывая круглым желтым, как у птенца, ненасытным зевом встречный воздух…
А вот жук, майский, этот жук в сачке уже пойманный, все еще пытается взлететь. И крылья у него не ломаются о марлю.
Почему-то больше всего их было в тополях. А тополей росло больше всего вокруг бывшего детского сада, в который вселилась музыкальная школа. Бывшие детсадовские деревья и кусты разрослись, разбрелись и перемешались. Кроме тополей, глядевших треугольными египетскими очами, были там еще с дрожащими обветренными ладонями осины, кусты «смертельной» — как мы считали — «волчьей ягоды» с красными водянистыми сдвоенными подслеповатыми плодами. Еще кусты, на которых созревали белые, как фарфоровые, продолговатые плотные ягоды — ими надо было брызгаться друг в друга, сдавливая ягоду двумя пальцами. Еще на других кустах осенью поспевали «хлопушки», кисточки из маленьких полых коробочек, поражавших меня своими геометрически правильными углами. Их хлопали об лоб, из коробочек высыпались мелкие блестящие семена. С «хлопушками» друг за другом гонялись. Подо всеми этими кустами вокруг музыкальной школы осенью росли грибы-свинушки. Но про осень потом.
Лето же еще начиналось с сирени. Сирень ходили ломать к почте. У нашего крыльца, у дома, росло несколько старых кустов сирени — сиреневой, белой махровой и розовой. Сирень росла у всех в поселке. Возле каждого дома. Но эта сирень была своя. У почты же сирень росла «ничейная». Поэтому сирень ходили ломать к почте. Меня не брали. Я была младше всех и толще. И нужно было быстро убегать, а я бегать не умела. Так мне объясняла сестра и ее подруги тоже. Поэтому они уходили, когда совсем синело и жуки больше не летали, ломать у почты сирень, а я оставалась со спичечным коробком, в котором возился и шебуршал ножками в фанерные стенки жук. Хотелось его посмотреть, но страшно было, что вылетит.
В музыкальной школе желтым электричеством загорались окна, круче замешивая уличную синь и зелень, и играли грустные гаммы. В музыкальную школу я раньше ходила в детский сад, и тогда у нас там тоже было пианино, только одно. В зале, где мы занимались зарядкой и ритмикой. Тогда было такое название — «ритмика». Занятия начинались с того, что нас выстраивали, в трусах и майках, по росту. Я всегда была вторая. Выше меня был всегда только Андрюшка Дудин.
На круглой вертящейся табуретке за пианино сидела круглая толстая старушка. Это был наш музыкальный руководитель. Так ее называли воспитательницы. Но мы-то все знали, что это — Нателкина родная бабушка. Этой Нателке, девочке из нашей группы, я смертельно завидовала: ее воровали. Воспитательницы с особыми лицами, точно облизываясь от чего-то вкусного, рассказывали друг другу ее историю, а я, забывая от восторженного ужаса дышать, подслушивала. У нее была русская мать и отец грузин. Они разошлись. Отец Нателкин уехал на родину, но периодически возвращался, чтобы похитить дочь — то с прогулки, то еще как-то. И увозил в Грузию. Ее потом возвращали, тщательно стерегли, но примерно раз в полгода она опять исчезала. Нателка была дебелая, как катанная из хлебного серого мякиша девочка, с карими нечистыми глазами, и такая равнодушная ко всему, что ее запросто можно было сложить в чемодан, как вещь, и увезти куда хочешь. Но как я ей завидовала!
На музыкальных занятиях она была снулая, мяклая, и как будто бы это не ее домашняя бабушка играла нам музыку, подпрыгивая на черном одноногом стульчике (и вместе с нею подпрыгивали седенькие круглые букольки и круглые же толстенькие пальчики над клавишами) в тех местах, где мы всей группой должны были, маршируя, запевать припев.
Я его пела так:
Я считала, что это песня о вежливости.
Андрюшка Дудин шел передо мной в сатиновых черных трусах и пел такие же слова, как и я. В Андрюшку Дудина я была влюблена, потому что он все время что-нибудь себе ломал из тела. И ходил потом с толстой белой гипсовой ногой или с удивительно прямым, несгибающимся, указующим гипсовым же пальцем.
А со мною ничего не случалось.
Я была на редкость благополучным ребенком.
Я даже и до сих пор ничего себе не сломала, не видела ни одной драки, и, хотя живу всю жизнь в таком большом городе, ни разу при мне никто не попал под машину. Меня никогда не били — ни ребенком, ни потом.
У меня было счастливое детство.
Лето в детстве начиналось с ловли майских жуков и с сирени. Но сирень ломать меня не брали, потому что я была младше, толстая и не умела быстро убегать. Еще я не знала тогда, что мальчишки тоже ходили к почте ломать сирень.
У меня в кулаке скребся в спичечном коробке майский ушибленный об тополь жук, и разжатая потная ладонь едко и вкусно пахла серой и деревяшкой спичечного коробка (тогда еще спичечные коробки были деревянные, а не картонные, и на этикетке было написано, что спичек в коробке 100 штук). В зеленом воздухе зрело и набухало то, ради чего нужно было идти к почте ломать «ничью» сирень; из желтых, кубических, с черными прямоугольниками инструментов в сердцевине, окон музыкалки выбегали по обломившемуся с подоконников на синюю траву свету томительные, убегавшие, но возвращающиеся, непрерывные гаммы и этюды Черни (я их узнавала ухом, их разучивала дома с учительницей моя сестра), бедные этюды Черни — под тихий мерный, ногой оттоптываемый счет: «и-и раз, и два, и три…, и-и раз, и два, и три-и…, и-и…»
И еще из одного окна тонкий, от которого жалеть и плакать, не мальчика и не девочки, а как бы «ничей» голос выговаривал:
Потом взрослой уверенной рукой исполнялось вступление, и окно снова запевало:
На этих словах я принималась лицом к горькой пахучей корявой груди тополя, давно уже обнимаемого мною, и изо всех сил зажмуривала глаза, чтобы не текли сладкие соленые слезы.
Я знала, про ч т о это поют.
Но сказать этого, про это словами нельзя было. Никому.
Через год, когда наступило счастливое время ловли майских жуков, я сидела уже внутри освещенного электричеством коробка, у оскаленного черного инструмента, звавшегося странной, чуждой моему уху фамилией. Наше домашнее пианино называлось просто и нежно «Мелодией» и было совсем ручное. (Потом, когда родился наш младший брат и мне нельзя больше было спать с мамой в одной постели, я переселилась на раскладушку, которую ставили под пианинину нижнюю челюсть, вплотную к полированному его брюху. И так, под пианино, как кутенок, привалившийся к материнскому животу суки, я и спала какое-то долгое время, и слышала во сне, как в утробе у него отзывается музыка на разные ночные звуки, уличные и домашние. Когда отец в ярости хлопал дверью нашей единственной комнаты, пианино стонало, как будто у него болел живот.)
