Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
Иностранное пианино в музыкалке неохотно под моими испуганными и окоченевшими пальцами цедило звуки, назло сбиваясь, так что приходилось брать опять с первого такта; в открытое окно из сиреневой и тополиной темноты шарахались белесые мохноногие мотыльки, Борис Алексеевич оттопывал счет короткой жирной ножкой в рыжем ботинке, а я слушала шаги в коридоре, ждала — которые к двери нашего класса-коробка, и тогда он поспешно вытащит короткопалую с седыми и рыжими пучочками волос свою руку из-под резинки моих голубых теплых (они назывались «трико с начесом») штанишек. Но шаги все были мимо, и Борис Алексеевич руки́ не вытаскивал, а нараспев приговаривал: «Считай, счита-ай вслу-у-х…» (масленые толстые губы трубочкой), и я уныло и обреченно распевала: «И-и раз, и-и два…», а он поглаживал мою ногу, забираясь рукой все выше к сгибу бедра.
Потом надо было играть и петь «Сурка», и рука Бориса Алексеевича продолжала путешествовать, но на середине песни приходила наконец борисалексеичева внучка Маша. Он поднимался со стула, пахну́в на меня сальным запахом перхоти, вытаскивал из пузатого портфеля термос с чаем и бутерброды с колбасой и кормил Машу. Она была моложе меня на год, ей было шесть лет, у нее было красное с белым воротничком платье и две блестящие черные косички. Она приходила со своей скрипочкой в коричневом футляре. Больше я про нее ничего не помню. Еще только то, что очень ждала ее всегда и знала, что она ужасно способная — «вундеркинд». Так говорили. Про Бориса Алексеевича я тоже больше ничего не помню, только еще очки, пузцо в буром каком-то жилете, с поперечными складочками, и с поперечными же морщинами пиджак, застегнутый на одну пуговицу посередине, примерно на пупке, и крупные хлопья перхоти в седых длинных, как будто всегда мокрых прядях волос и на воротнике и плечах пиджака.
Наверное, сейчас он уже умер.
А тогда я пела про Сурка, как-то особенно чувствуя ртом слово «даря́т». Коробочка класса насыщалась запахом вареной колбасы и белого хлеба, долго пролежавших вместе в целлофановом пакете, а мне хотелось вглядеться в темноту, привалившуюся грудью к подоконнику с улицы, вглядеться, проверить, не стою ли там в обнимку с тополем и с жуком в коробке прошлогодняя я. Думала, что нельзя, чтобы она там стояла и слушала.
Потом я собирала ноты в папку и шла домой. Нотная папка досталась мне по наследству от сестры. Она была из тяжелого картона, обтянутого черным коленкором с выпуклой лирой (или арфой?) на крышке и с двумя петельными ручками из крученого черного шелкового шнура. Почему-то я давно не видела таких папок, теперешние дети в музыкалку ходят с чем-то другим.
Еще теперь никто не носит серых и коричневых чулок в резинку, которые пристегивались к лифчику. И лифчиков таких детских тоже уже нет: на бретельках и с застежкой сзади на костяные пуговицы. Между краем чулок и трусиками оставались голые ноги и поэтому полагалось носить «трико с начесом». Их носили, кажется, все, не только дети.
У моей мамы были точно такие же.
Она так и не поняла, почему я вдруг отказалась надевать их. (Объяснить толком я не могла.
Рассказывать было нельзя. Никому.
Наверное, сейчас он уже умер.
Прошло ведь очень много лет. А он и тогда уже был старый.
Лета тогда начинались с ловли майских жуков. Странно, мне кажется, что теперь их не ловят.
А может, их тоже уже не бывает. Я очень давно не видела майского жука. Теперь лето начинается в день, когда открывают автоматы с газированной водой.
Майские жуки кончались в один день, так же, как и начались. Появлялись жуки июньские: черные, удлиненные, как иностранный автомобиль, с зеленоватым отливом вороных крыльев. Но это было уже не то. Их уже не ловили. Так разве, изредка.
Сирень отцветала.
Сорили тополя. Пух прибивало к бордюру тротуаров, свивало в мягкие клубки; в сумерки легкий предночной сквознячок лениво перекатывал их по асфальту, игрался, как кошка. Редкие лужи обрастали пуховой шерсткой и высыхали под ней.
Если удавалось украсть с кухни спичек, то можно было пустить вдоль тротуара голубоватую бегущую как сама от себя, потрескивающую огненную дорожку. Жирные голуби, суетясь, семенили короткими лапами, торопливо склевывали очищенные пламенем от пуха тополиные семена. Огненные язычки наперегонки добегали до какого-нибудь препятствия в виде камня, палки или просто асфальтового перерыва в пуховой пелене и умирали один за другим. Мы с сестрой искали новое пуховое пространство, и она снова наклонялась, чиркнув спичку, и подносила, горящую, к пуху.
Однажды, когда мы со сладострастием огнепоклонниц предавались этому замечательному занятию, сестру окликнули. Я подняла глаза и увидела, что это были трое взрослых мужчин — из тех, что ходили в одинаковой одежде, с бритыми головами и назывались «вохровцы». Они жили все за пустырем, у самого леса, и место, где они жили, называлось в поселке «Вохр». Нам, детям, запрещалось даже ходить в ту сторону, и само это название — «Вохр» — произносилось нами с необъяснимым нутряным каким-то ужасом.
У меня же этот ужас еще усилился после одного давнего случая. Ранним зимним утром, когда еще совсем была ночь и посреди всего неба находилась огромная морозная луна, белизной выпуклой скорлупы своей и розоватым свечением изнутри ее навязчиво напоминавшая мне небывалое круглое яйцо, мама везла меня на санках в детский сад. Я, конечно, не помню уже, почему мы изменили обычный наш маршрут и поехали по другому пути — мимо «Вохра»: может, мама опаздывала на работу, а может, мы в то утро ехали вовсе не в детский сад, а в поликлинику. Честно говоря, меня, возлежавшую неуклюжим цигейковым кулем на санках, куда больше занимали две вещи: почему упрямое лунное яйцо гонится за нами по своему пустому небу — и не отстает; и как бы это так незаметно успеть зачерпнуть пригоршню снега и отправить его в рот, чтобы мама не услышала и не оглянулась. Было очень тихо, и только мерно и вкусно поскрипывали ночным крепким снегом мамины белые валенки и визжали полозья санок по неширокой дороге, протоптанной через весь пустырь в глубоком снегу, в сугробах высотой по пояс взрослому. Ну, а мне с моих санок даже и пустыря, его ослепительной, звездочками, как картошка, огромной пустоты было не видно, а только длинный извилистый коридор меж двух снеговых бесконечных стенок да попеременное мелькание серых войлочных ступней, какими с аккуратностью нищеты подшиты были мамины валенки. Глаза мои не то слипались ото сна, не то смерзались ресницами от холода. И я уже в полудреме, смутно, услышала, как вдалеке, со стороны страшного «Вохра» со злобным подвывом залаяли собаки.
Еще мне чудилось сквозь сон, что шаги мамины поскрипывают все чаще и чаще, санки визжат пронзительнее и то и дело дергаются рывками; что впереди, где дорога расходилась надвое — к «Вохру» и к поликлинике, нарастает какой-то непонятный шум; и в носу мне защипало чужим запахом, кислым и горьким, удушливым, — но даже и от этого запаха я не проснулась, а только чего-то заранее испугалась во сне.
Проснулась я через минуту от того, что санки вдруг резко остановились и я стукнулась галошами об мамины ноги, и по инерции движения чуть не клюнула носом в собственные валенки. Мама стояла как вкопанная посреди дороги, не успев добежать до ее развилки, а оттуда на нас надвигалось что-то темное, живое, огромное, шевелящееся внутри себя, с тем самым приснившимся мне запахом, окутанное в верхней своей части паром дыханья, полупрозрачным на просвет от луны, покашливающее и отхаркивающееся.
Мама быстро схватила меня с санок, прижала к себе и неестественно далеко скакнула с дороги в сугроб. Под нашей общей тяжестью она провалилась в снег по самые бедра, так что и мои ноги тоже ушли в сугроб, хотя она и старалась поднять меня повыше, себе на грудь. А по дороге мимо нас уже шли, заняв всю ширину ее, одинаковые молчащие люди, в серых ватных куртках и штанах, в страшных шапках, шли какими-то неправильными «парами» (не по двое — как ходили мы в детском саду на «ритмике», — а по многу), как никогда я прежде не видела, чтобы ходили взрослые. Почти все они поворачивали головы и смотрели на нас с мамой, и те, что шли с этого краю, старались не задеть ногами мои перевернутые набок санки, валявшиеся на дороге. Они всё шли и шли, «пара» за «парой», и не кончались, и у мамы уже стали мелко дрожать от моей тяжести руки, но она крепче прижимала меня к себе и шептала мне горячим дыханием на ухо в шапку:
