Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"
Засушливое лето 1918 года разбередило рану. Родники из источника Орсини иссякли, и, несмотря на бесконечные переговоры, обе стороны не смогли прийти к соглашению. Раз уж мир воевал, то и тут вражда считалась хорошим тоном. Гамбале поклялись, что, пока они живы, ни одна капля воды Орсини не пересечет их землю. Если ветер станет приносить им влагу с озера, они посадят живую преграду из кипарисов. В отместку Орсини подговорили знатные семейства региона и объявили, что любой, кто купит цветы у Гамбале на больших рынках Генуи и Савоны, потеряет заказы у знати. Цветы гнили в сараях, апельсиновые деревья сохли на корню. Зато обе стороны не ударили лицом в грязь. А пятнадцатого сентября люди смеялись, ныряли, плескались и потихоньку тискали друг друга под водой.
Когда мы пришли, семья Орсини уже была на месте почти в полном составе. Естественно, Орсини не купались. Они благосклонно взирали на происходящее, изредка рассылая вокруг знаки приязни или немилости. Виола в узком платье бирюзового цвета держалась чуть в стороне и явно дулась. К тому времени я научился ее понимать: видимо, она не сказала мне о купании, потому что стыдилась. С высоты своих тринадцати лет — в моем случае «с высоты», конечно, относительной — мне казалось, что я многое понимаю, но я не мог угадать за комедией надвигающуюся бурю.
Я сорвался с места, на ходу сбрасывая одежду, и нырнул, не думая о необычном теле, которое носил с рождения. Здешняя вода, должно быть, точно обладала чудодейственными свойствами, потому что, войдя в нее, я стал таким же, как все. Выше воды торчала только голова, а ниже ее я был высокий, сильный, мускулистый. Несмотря на жару, вода оставалась прохладной.
Орсини наблюдали за нами из-под больших зонтов, иногда попивали вино или пробовали фрукты. Виола сидела почти на краю леса — и на краю детства, которое с каждой секундой понемножку уходило от нее. Отец ее, маркиз, был рослый мужчина, казавшийся еще выше из-за странной прически с высоким седым коком и коротко стриженными висками. Его старший сын Стефано, жирноватый парень, на котором едва сходился костюм, все время сжимал и разжимал кулаки, словно искал выход переполнявшей его силе. У него были усы, которые несколько месяцев спустя он сбреет по настоянию матери: будто бы с усами сын походил на южанина. Его черные волосы завивались кудряшками, как у девчонки, это пожизненное проклятие он пытался исправить щедрыми порциями бриолина. На семейном смотре отсутствовал только младший, Франческо, — ватиканские бдения удерживали его в шестистах километрах от родных.
Я еще не знал паяца, Лепорелло, Дон Жуана и не усвоил уроков оперы. Я не понимал, что люди смеются, чтобы спрятать слезы. Не знал мудрости, которую на свой лад пытался внушить мне Альберто: не перди выше задницы. И тут, пока я плавал рядом с одной девушкой, которая посылала мне улыбки, как раз из леса показался дядя. Мы с Абзацем приглашали дядю пойти с нами, но он отмахнулся и остался в мастерской, погрузившись в кресло и мрачные мысли. Но теперь даже издалека он выглядел довольным. Он направился к маркизу, постоянно кланяясь по мере приближения, что, должно быть, разозлило Стефано.
Последний схватил его за шкирку и потащил к отцу. Дядя что-то держал в руке. Он вручил этот предмет маркизу, бурно жестикулируя. Затем они оба сложили руки козырьком и стали вглядываться в озеро. И я, как дурак, помахал им рукой.
Стефано тут же сбежал по склону к берегу и ткнул в меня пальцем:
— Эй ты!
Я вышел из воды. Под нацеленными на меня взглядами мое выдуманное тело сжалось до размеров того, в котором я жил.
Стефано без церемоний схватил меня за ухо и потащил к отцу, восседавшему в плетеном кресле на пригорке. Я сразу узнал предмет, лежащий у него на коленях. Последняя книга, которую принесла мне Виола: позднее, но роскошное издание De historia stirpium commentarii insignes, истории растений баварского ботаника шестнадцатого века Леонхарта Фукса. Увидев изумительные иллюстрации, я просто онемел. И потому вернул издание не сразу, хотя в латыни ничего не понимал.
— Я нашел это в его вещах, — объяснил Альберто, — и сразу понял, что он стибрил книгу у вашей светлости, когда работал на крыше! В моем-то доме книг нет, и я не знаю никого, кто бы их держал.
— Так все и было, мальчик? Ты взял эту книгу у нас?
Виола сидела на краю леса, бледная как мел.
— Да, синьор.
— Ваша светлость! — поправил меня Стефано Орсини и дал мне пинка.
— Да, ваша светлость. Я не думал сделать плохого. Я хотел не украсть, а просто почитать.
Посмотреть на спектакль на берегу озера собралась вся деревня. Жгучее любопытство и запах тины. Даже Гамбале как-то придвинулись, чтобы незаметно следить за делом. Маркиз тер подбородок. Жена что-то жарко зашептала ему на ухо, но он остановил ее нетерпеливым жестом.
— Желание выйти из низкого сословия посредством знаний не предосудительно, — заметил он. — С другой стороны, присвоение чужого имущества, даже временное, наказуемо. Следовательно, содеянное должно быть наказано. — Последние слова он произнес громче, чтобы Гамбале расслышали как следует.
Супруги Орсини шепотом обсудили суровость приговора: сорок ударов дубинкой, по мнению маркизы и Стефано, или десять, по мнению маркиза. Я думаю, ему польстил мой интерес к его библиотеке. Он терпеливо собирал ее и регулярно пополнял с помощью книготорговцев со всех концов страны. По словам Виолы, сам он туда заходил лишь изредка. Но блистательные богатейшие семейства Генуи весьма серьезно относятся к размерам своей библиотеки.
Поскольку нельзя было проявить слабину при Гамбале, сошлись на двадцати ударах. На мне были только мокрые парусиновые штаны, облепившие ноги, и Стефано резко сдернул их. Виола послала мне жалкую, вымученную улыбку и отвернулась со слезами на глазах. Стефано сломал гибкую ветку, оголил ее, поплевал на руки и начал обрабатывать мне ягодицы и поясницу. К счастью, вокруг росли одни пинии, которые на розги совсем не годятся. Я вытерпел все не дрогнув, меня мучила другая, более коварная рана — сознание того, что мое тело выставлено на обозрение этого сельского Колизея, как будто оно уже не заплатило за все. Стефано нанес мне двадцать пять ударов, будто бы сбился со счета. Я не сводил глаз с дяди. Он торжествующе улыбался, по крайней мере поначалу. Потом его нижняя челюсть стала нервно дергаться. При последних ударах казалось, что бьют его самого. И вот все стихло: посткоитальная усталость. И всего-то, подумали все одновременно, надо бы побольше. Никто не двигался. Мне предстояло сделать первый шаг — уйти со сцены до того, как опустится занавес, и тогда зрители смогут с облегчением кашлять, чесаться, устраиваться поудобнее на местах вплоть до следующего акта.
Сжав челюсти, я подтянул штаны. Признаюсь, хотелось заплакать, хотя бы на секунду. Смейся, паяц, и тебе будут рукоплескать. Потом я натолкнулся взглядом на ухмылку Стефано и решил отомстить. Можно присоединиться к Гамбале, пырнуть ножом кого-нибудь из Орсини, срубить ночью их драгоценные апельсиновые деревья, отравить источник. Но Виола была права: этот мир мертв. Моя месть будет достойна двадцатого века, она будет местью современной. Я буду сидеть за одним столом с теми, кто меня отверг. Я стану с ними вровень. Если смогу, то выше. Моя месть будет не в том, чтобы убить их. Я просто посмотрю на них с улыбкой сверху вниз, как сегодня они смотрят на меня.
Не исключено, что мой жизненный путь по сути определил тот день, когда я показался в Пьетра-д’Альба с голым задом.
Одна из прекраснейших статуй всех времен — некоторые говорят, что самая прекрасная, — улыбается всем посетителям без исключения. И потому двадцать первого мая 1972 года она улыбалась Ласло Тоту, венгерскому геологу, который только пришел в Ватикан и теперь стоял перед ней. Немного странная сцена, и смотрят они друг на друга немного странно. Она как будто знает.
И его улыбка в этот день Пятидесятницы кажется все более странной, настораживает.
Трудно представить, что она была когда-то просто горой. Гора превратилась в каменоломню Польваччо. Оттуда взяли глыбу мрамора и доставили мужчине с суровым лицом, отмеченным дракой с завистливым коллегой. Человек, верный своим убеждениям, взялся за камень, чтобы высвободить скульптуру, которая в нем уже существовала. Так появилась женщина немыслимой красоты, склонившаяся над сыном — он распростерся в смертном сне у нее на коленях. Один человек, одно долото, один молот и шлифовальный камень. Так мало нужно, чтобы произвести на свет величайший шедевр итальянского Возрождения. Прекраснейшая статуя всех времен, что просто таилась в глыбе мрамора. Потом Микеланджело Буонарроти долго искал, старался изо всех сил, но больше ни в какой глыбе мрамора ничего подобного не обнаружил. Его последующие Пьеты похожи на черновые варианты первой.
