Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
Свинья бежала в сторону церкви Святой Екатерины, пересекла улицу Сент-Катрин, держалась слева, подальше от туристов, что выходили из церкви, миновала церковь, направляясь к набережной Кэ-о-Брик, туристы хохотали, по-видимому, сочли перепуганное, почти вконец обессилевшее животное этаким легендарным местным феноменом. Позднее некоторые станут искать в путеводителе, нет ли этому объяснения. Ведь в испанской Памплоне в какой-то праздник гонят по улицам быков, разве нет? Так, может, в Брюсселе гонят свиней? Когда люди сталкиваются с необъяснимым там, где отнюдь не ожидают понять все, — какой веселой им кажется жизнь.
В этот миг Гауда Мустафа свернул за угол и едва не налетел на свинью. Едва? Она вроде бы задела его, потерлась о ногу? Свинья? Гауда Мустафа в панике отскочил в сторону, потерял равновесие и упал. Угодил в лужу, барахтался в ней, отчего стало только хуже, но оскверненным чувствовал себя не грязью из лужи, а прикосновением к нечистому животному, коль скоро оно вообще имело место.
Тут он увидел руку, которая тянулась к нему, увидел лицо пожилого господина, печальное, озабоченное, мокрое от дождя, старик словно бы плакал. Это был профессор Алоис Эрхарт. Гауда Мустафа не понял, что́ тот сказал, разобрал только слово «о’кей».
— О’кей! О’кей! — сказал Гауда Мустафа.
Профессор Эрхарт продолжал говорить, по-английски, сказал, что сегодня тоже падал, но от смущения вместо «feil» сказал «failed». Гауда Мустафа опять не понял, повторил: «О’кей!»
А вот и синие мигалки. «Скорая помощь». Полиция. Вся площадь кружилась, вспыхивала, взблескивала синими огнями. Патрульные машины, завывая сиренами, подъезжали к «Атланту». Небо над Брюсселем исполняло свой долг: шел дождь. Словно бы искристыми синими каплями. Вдобавок резкий порыв ветра взметнул вверх и вывернул зонтики иных прохожих. Гауда Мустафа схватил руку профессора Эрхарта, оперся на нее, поднялся на ноги. Отец предупреждал его насчет Европы.
Глава первая
Кто придумал горчицу? Неудачное начало для романа. С другой стороны, удачного начала быть не может, потому что никакого начала вообще нет, как удачного, так и не очень. Ведь любая мыслимая первая фраза уже есть конец — даже если за нею следует продолжение. Она стоит в конце многих тысяч ненаписанных страниц — в конце предыстории.
Собственно говоря, начиная читать роман, неплохо бы после первой же фразы иметь возможность заглянуть на предшествующие страницы. Вот о чем мечтал Мартин Зусман, вот кем он, собственно говоря, хотел стать: рассказчиком предысторий. Он учился на археолога, на время бросил и только тогда… да не все ли равно, здесь это ничего не значит, относится к предыстории, которую любое начало романа поневоле оставляет, так сказать, за кадром, ибо иначе никакому началу вообще не бывать.
Мартин Зусман сидел за письменным столом, ноутбук он отодвинул в сторону и из двух разных тюбиков выдавливал на тарелку горчицу — острую английскую и сладкую немецкую, — спрашивая себя, кто придумал горчицу. Кому взбрела в голову сумасбродная идея выпускать пасту, которая полностью перебивает собственный вкус любого блюда, причем сама приятным вкусом не отличается? И каким образом эта штука сумела стать товаром массового потребления? Таким же, думал он, как кока-кола. И если б ее не было, никто бы по ней не скучал. По дороге домой Мартин Зусман купил в магазине «Делез» на бульваре Анспах две бутылки вина, букет желтых тюльпанов, сардельку и, само собой, горчицу, сразу два тюбика, потому что не мог выбрать, какую взять — сладкую или острую.
Сейчас сарделька шипела и подпрыгивала на сковороде, пламя было слишком сильное, жир подгорал, сарделька обугливалась, но Мартин не обращал на это внимания. Сидел и разглядывал крендельки горчицы на белой тарелке — более светлый, желтоватый и темно-коричневый, миниатюрные скульптуры собачьего помета. Разглядывание горчицы на тарелке, меж тем как на сковороде подгорает сарделька, еще не описано в специальной литературе как однозначный и типичный симптом депрессии, однако мы можем истолковать его именно так.
Горчица на тарелке. Открытое окно, пелена дождя. Затхлый воздух, вонь пригоревшего мяса, треск лопающейся оболочки и горящего жира, скульптуры помета на фарфоровой тарелке — и тут Мартин Зусман услышал выстрел.
Он не испугался. На слух — будто в соседней квартире откупорили бутылку шампанского. Правда, за странно тонкой стенкой располагалась не квартира, а гостиничный номер. Рядом была гостиница «Атлант» — весьма эвфемистическое название для хилого домишки, где останавливались большей частью сутулые лоббисты, волокущие за собой чемоданы на колесиках. Мартин Зусман частенько ненароком слышал сквозь стену вещи, которые отнюдь не горел желанием услышать. Реалити-шоу по телевизору или, как знать, просто реалити, храп или стоны.
Дождь усилился. Мартину хотелось выйти на улицу. К Брюсселю он подготовился как нельзя лучше. На прощальной вечеринке в Вене постарался получить практичные подарки, иначе говоря, экипировку для Брюсселя, в том числе девять зонтиков — от классического длинного британского до складного немецкого и итальянского «мини» в трех цветах «Бенеттона» — и два дождевика-пончо для велосипедистов.
Неподвижно сидя перед своей тарелкой, Мартин глазел на горчицу. Позднее он мог сообщить полиции, в котором часу слышал выстрел, а все потому, что мнимый хлопок пробки от шампанского побудил его откупорить бутылку вина. Каждый день он отодвигал пьянство как можно дальше, ни в коем случае не пил до семи вечера. Вот и посмотрел на часы, было 19:35. Прошел к холодильнику, достал вино, выключил конфорку, вытряхнул сардельку в мусорное ведро, поставил сковороду в мойку, открыл кран. Вода зашипела на раскаленном металле. «Нечего снова пялиться в дурацкий ящик!» — шипела мать, когда он сидел перед книгой и с отсутствующим видом глядел в пространство, вместо того чтобы помочь ей кормить свиней и убирать навоз.
Сидя перед тарелкой с горчицей, доктор Мартин Зусман налил себе бокал вина, потом еще один, окно было открыто, временами он поднимался, подходил к окну, выглядывал наружу и опять садился к столу. За третьим бокалом по стенам комнаты заплясал синий свет мигалок. Тюльпаны в вазе на камине ритмично взблескивали синим. Зазвонил телефон. Он не стал отвечать. Пусть прозвонит еще несколько раз. На дисплее Мартин Зусман видел, кто звонит. И не брал трубку.
Предыстория. Она столь же знаменательна и одновременно невзрачно-трепетна, как неугасимая лампада в церкви Святой Екатерины, на другом конце площади Вьё-Марше-о-Грен, где жил Мартин Зусман.
Немногочисленные прохожие укрылись от дождя в церкви, нерешительно стояли или бродили по нефу, туристы листали путеводители и осматривали достопримечательности: «Черная Мадонна, XIV в.», «Образ святой Екатерины», «Типично фламандская кафедра, вероятно из Мехелена», «Надгробия Жиля-Ламбера Годешарля»…
Временами вспыхивала молния.
Мужчина, в одиночестве сидевший на церковной скамье, как будто бы молился. Подперев голову руками, опершись подбородком на сплетенные руки, ссутулив спину. В черной куртке с низко надвинутым капюшоном его можно было принять за монаха в рясе, если бы не надпись «Гиннесс» на спине.
Куртку с капюшоном он, вероятно, надел из-за брюссельского дождя, однако впечатление, какое он в ней производил, сообщало и кое-что существенное. На свой лад этот мужчина вправду был монахом: считал монашеское — или то, что под этим подразумевал, а именно аскезу, медитацию и духовные практики, — спасением в жизни, которой непрерывно грозили хаос и погибель. Все это он отнюдь не связывал с каким-либо орденом или монастырем, с уходом от мира: любой человек, независимо от профессии или должности, может и даже обязан быть в своей сфере монахом, сосредоточенным на своей задаче слугой высшего Промысла.
