Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"

Когда Алоис Эрхарт вернулся к гостинице «Атлант», его поначалу туда не пускали. По крайней мере, жест полицейского у входа он истолковал как приказ остановиться. Что́ полицейский сказал, он не понял. Плохо знал французский.

Синие мигалки полиции и «скорой» он заметил издалека и подумал: самоубийство. Медленно шел к гостинице, вновь испытывая то же ощущение, что охватило его еще в полдень: Ничто, в которое рано или поздно низвергается каждый человек, внезапно, словно возвещение или даже требование, распространилось в груди и животе. Цепенея и едва дыша, он чувствовал: ведь это чудо, что в ограниченной оболочке тела растущая пустота может распространяться до бесконечности. Душа, словно черная дыра, поглощает весь опыт, накопленный за целую жизнь, и истребляет его, пока не остается лишь расширяющееся Ничто, абсолютная пустота, совершенно черная, но без милосердной кротости беззвездной ночи.

И сейчас, стоя у входа в гостиницу, возле лестницы, с ломотой в костях и усталостью, жгущей мышцы, за спиной считаные зеваки, он сказал по-английски, что остановился здесь, в «Атланте», снял номер, однако рука полицейского не шевельнулась, по-прежнему не давала пройти. Ситуация казалась Эрхарту настолько сюрреалистической, что он бы не удивился, если бы его сейчас арестовали. Но он был не просто старый человек, чье тело начинало безнадежно отказывать, он был еще и профессор в отставке, дважды доктор Эрхарт, полжизни являвший собой авторитет и власть. Я турист, решительно сказал он, турист. Здесь! В этой гостинице. И желаю пройти в свой номер. Тогда полицейский проводил его в холл, подвел к человеку почти двухметрового роста, лет пятидесяти пяти, в слишком тесном сером костюме, и тот попросил его предъявить документы.

Почему профессор стоял опустив голову? Он видел пухлый тугой живот великана — и вдруг почувствовал сострадание. Иные люди подавляют своими физическими размерами и кажутся невероятно сильными, всегда в отличной форме, они никогда не хворают, и вдруг, словно громом пораженных, смерть настигает их в возрасте, о котором говорят: разве это старость? Гордые своей конституцией, они считали себя бессмертными, покуда могли выставлять свое тело перед другими, надирать мм на других. Такие люди никогда не сталкивались с вопросом, какое решение они примут, когда станут старыми и хронически больными, а глядишь, и лежачими пациентами. Вот и у этого мужчины нутро было гнилое, трухлявое, вскоре он рухнет, просто пока об этом не знает.

Профессор Эрхарт протянул ему паспорт.

Когда он приехал? Parlez-vous français? No? English? [5] Когда он покинул гостиницу? Был ли в гостинице между девятнадцатью и двадцатью часами?

— Зачем эти вопросы?

— Убойный отдел. В одном из номеров этой гостиницы застрелили человека.

Правое предплечье болело. Профессор Эрхарт подумал, что, наверно, уже бросается в глаза, как он то и дело поглаживает предплечье, разминает, массирует.

Он достал из бокового кармана куртки-дождевика цифровую камеру, включил ее. Можно посмотреть, где он был: на каждом кадре указано время съемки.

Великан усмехнулся. Просмотрел фотографии. Послеобеденные часы в Европейском квартале, площадь Шуман. Здания «Берлемон» и «Юстус Липсиус». Вывеска «Rue Joseph II», улица Иосифа II [6].

— Почему эта вывеска?

— Я австриец!

— Ах вот как.

Скульптура «Сон. Европа» на улице Луа. Бронзовая фигура слепого мужчины (или лунатика?), шагающая с цоколя в пустоту. Чего только туристы не фотографируют! Вот. Девятнадцать часов пятнадцать минут: площадь Гран-Плас. Несколько фотографий, сделанных там до девятнадцати часов двадцати восьми минут. И последний кадр: двадцать часов четыре минуты, неф церкви Святой Екатерины. Мужчина еще раз нажал на кнопку — опять первый снимок. Он вернул последний. Христос, алтарь, перед ним сидит человек, на спине надпись «Гиннесс».

Ухмыльнувшись, он вернул профессору фотоаппарат.

У себя в номере Алоис Эрхарт подошел к окну, глянул сквозь стекло на потоки дождя, пригладил мокрые волосы, прислушался к себе. Ничего не услышал. Около полудня, когда приехал, он сразу же открыл окно и высунулся наружу, чтобы получше рассмотреть площадь, высунулся слишком далеко, едва не потерял равновесие, уже не чувствовал опоры под ногами, уже видел приближающийся асфальт, все происходило так быстро, он оттолкнулся от окна, упал на пол, ударившись правым предплечьем о батарею отопления, в нелепой позе сидел на полу, с таким ощущением, будто находится в свободном падении, которого все же в последнюю секунду сумел избежать, с ощущением, какое, возможно, бывает за мгновение до смерти. Нотой кое-как поднялся, сел на кровать, с трудом переводя дух, и вдруг почувствовал эйфорию: он свободен. Пока что. Волен сам принять решение. И примет его. Не сейчас. Но в свое время. Самоубийца — дурацкое слово! Самоопределяющийся, свободный человек! Он знал, что должен, — и вдруг понял, что может. Смерть — теперь он это осознал — так же банальна, и ничтожна, и неизбежна, как пункт «Разное» в конце повестки дня. Это миг, когда ничего больше не наступит. Умирание необходимо перескочить. Перепрыгнуть.

Он не хотел умирать так, как умерла его жена. Совершенно беспомощная в конце, зависящая от того, что он…

Эрхарт взял пульт, включил телевизор. Снял рубашку, увидел на правом предплечье кровоподтек. Нажал на кнопку пульта: дальше! Снял брюки: дальше! Носки: дальше! Трусы: дальше! Вот, канал «Арте». Там как раз начался художественный фильм, классика — «Отныне и вовек» [7]. Он видел его много десятилетий назад. Лег на кровать. Голос за кадром произнес: «Этот фильм вам представляет parship.de, ведущее партнерское агентство».

Неслучайно как раз в ту минуту, когда «скорая» вырулила на площадь и послышалась сирена, Фения Ксенопулу подумала о спасении. Уже который день она ни о чем другом не думала, это стало чуть ли не навязчивой идеей, вот почему она и сейчас подумала: спасение! Он должен меня спасти!

Она ужинала в ресторане «Менелай», прямо напротив гостиницы «Атлант», вместе с Каем-Уве Фригге, которого после короткого романа, случившегося два года назад, вне работы называла Фридш, причем кокетливо оставляла открытым вопрос, то ли она неправильно сократила его имя до «Фрица», потому что он немец, то ли намекала на «фридж», на холодильник, оттого что в его деловитой сдержанности было столько холода. Фригге, долговязому, подвижному мужчине лет сорока пяти, уроженцу Гамбурга, уже десять лет работавшему в Брюсселе, при окопных боях, интригах и обменных сделках, конечно же предшествующих созданию нового кабинета Еврокомисии, сопутствовала удача (или он как раз не полагался на удачу), и он совершил впечатляющий карьерный рывок: стал первым замом в генеральном директорате по торговле, а значит, влиятельным чиновником при одном из могущественнейших комиссаров Евросоюза.

Встретились они в городе, полном первоклассных ресторанов, как нарочно у этого грека, оказавшегося в итоге так себе, отнюдь не по желанию Фении Ксенопулу, она не страдала ностальгией и не тосковала по вкусам и ароматам родной кухни. Предложение исходило от Кая-Уве Фригге: ему хотелось выказать солидарность с греческой коллегой, сейчас, когда после едва не случившегося финансового банкротства Греции и четвертого безбожно дорогого спасательного пакета ЕС греки пали в глазах коллег и общественности ниже некуда. Он был совершенно уверен, что будет в выигрыше, когда по мейлу предложил место встречи: «Как насчет „Менелая“? На Вьё-Марше-о-Грен, в Сент-Катрин, говорят, отличный греческий ресторан!», а она ответила «О’кей». Ей было все равно. Она слишком долго жила и работала в Брюсселе, чтобы еще думать о патриотизме. Ей требовалось только одно: спасение. Ее собственное.

Называть фонд, который должен предотвратить банкротство Греции, спасительным зонтиком само по себе смешно, сказал Фригге. Впрочем, метафоры у нас тут дело удачи!