Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"

Фения Ксенопулу ничуть не развеселилась, она вообще не поняла, о чем он, однако послала ему сияющую улыбку. Улыбка походила на маску, и она не была уверена, заметна ли искусственность или же то, на что она раньше всегда могла положиться, еще функционирует, и мастерское использование лицевых мускулов, тайминга, ослепительно белых зубов и теплого взгляда создает в итоге образ неотразимой естественности. К искусственному тоже надо иметь природный талант, но Фения, по причине карьерного срыва — в ее-то годы! ей вот-вот сравняется сорок! — была в такой растерянности, что потеряла уверенность даже в своем природном таланте, в сознательном умении нравиться. Сомнение в себе, так ей казалось, облепило ее словно лишаи.

Кай-Уве заказал только крестьянский салат, и первым побуждением Фении было сказать: и мне тоже. Но секундой позже она услышала, что заказывает гювеч! Чуть теплый и очень жирный. Почему она не удержала себя под контролем? Надо выбираться из ловушки. И быть начеку. Официант подлил вина. Она взглянула на бокал и подумала: еще восемьдесят калорий. Пригубила воду, хорошенько собралась с духом и посмотрела на Кая-Уве, старалась, обеими руками прижав стакан с водой к нижней губе, смотреть заговорщицки и одновременно соблазнительно. В душе она чертыхнулась. Что с ней такое?

— Спасительный зонтик! — сказал Кай-Уве. — По-немецки подобные неологизмы образуются легко, раза три появятся во «Франкфуртер альгемайне» — и любой образованный человек уже считает их вполне нормальными. А потом от них уже не отвяжешься. Начальница повторяет это выражение перед любой камерой. Переводчикам пришлось здорово попотеть. В английском и французском известны «спасательный круг» и «зонтик от дождя». Но простите, что такое «спасительный зонтик»? Французы сперва перевели его как «парашют». Затем из Елисейского дворца последовал протест: парашют не предотвращает падение, а только замедляет его, это ложный сигнал, и пусть немцы…

Когда он съедал оливку и клал косточку на тарелку, Фении казалось, будто он вбирает в себя только вкус оливки, а калории отсылает на кухню.

И тут завыли сирены, потом замелькали синие огни, синие-синие-синие-синие…

— Фридш?

— Да?

— Ты должен… — она уже хотела произнести: спасти меня. Но так нельзя. И она мысленно поправилась: …помочь мне! Нет, надо выглядеть уверенной, а не нуждающейся в помощи.

— Да? — В окно ресторана он смотрел на гостиницу «Атлант». Видел, как из «скорой» вытащили носилки, как санитары вбежали внутрь. Как ни близко от гостиницы находился «Менелай», расстояние все же было слишком велико, чтобы он подумал о смерти. Для него это зрелище выглядело как балет, люди двигались в ритме света и звука.

— Ты должен… — Это она уже сказала, и теперь ей хотелось забрать свои слова назад, но ничего не поделаешь. — …понять… и ты ведь понимаешь! Я знаю, понимаешь, что я…

— Да? — Он посмотрел на нее.

Сирены полицейских автомобилей.

На первых порах Фения Ксенопулу работала в генеральном директорате «Конкуренция». Комиссар, испанец, мало в чем разбирался. Но всякий комиссар — это прежде всего его команда, его сотрудники, и Фения была замечена как превосходная часть превосходно функционирующей команды. Она развелась. Не имела ни времени, ни желания каждые вторые или позднее третьи либо четвертые выходные принимать мужа в своей брюссельской квартире или ездить к нему в Афины и слушать, как он рассуждает о каких-то деликатных сюжетах из жизни афинского society [8], да еще и пыхтит сигарой, как этакая карикатура на нувориша. Замуж она выходила за блестящего адвоката, а из квартиры вышвырнула провинциального юриста! Потом поднялась ступенькой выше и попала в штат референтов комиссара по торговле. В торговле приобретаешь заслуги, ломая торговые ограничения. У нее больше не было личной жизни, не было оков, была только свободная мировая торговля. Она искренне верила, что карьера, которая открывалась перед нею, станет наградой за то, что она участвует в улучшении мира. Fair trade [9] она считала тавтологией. Ведь trade есть предпосылка глобальной fairness. Комиссар, голландец, колебался. Он был невероятно корректен. Фения изо всех сил трудилась, стараясь вычислить, сколько гульденов стоят его колебания. Он вправду до сих пор считал в гульденах! Лавры, какие он снискал, когда Фения убедила его, были на вес золота! Теперь настал черед следующего рывка. Она ожидала, что после европейских выборов при реорганизации комиссии поднимется еще выше. И действительно, получила повышение. Стала начальником отдела. Так в чем проблема? Она ощущала это повышение как понижение, как срыв в карьере, как ссылку: она стала начальником отдела в директорате «Информация» генерального директората «Культура»!

Культура!

Она изучала экономику, закончила London School of Economics [10], потом аспирантуру в Стэнфордском университете, выдержала конкурс, а теперь вот угодила в «Культуру» — здесь меньше смысла, чем даже в игре в «Монополию»! «Культура» — ведомство незначительное, без бюджета, без авторитета в Комиссии, без влияния и власти. Коллеги называли «Культуру» оправдательным ведомством — да будь оно хотя бы таким! Оправдание важно, любой поступок нуждается в оправдании! Но «Культура» даже не очковтирательство, потому что никто вообще не смотрит на то, чем она занимается. Когда во время заседания Комиссии комиссару по торговле или по энергетике или даже комиссарше по рыболовству приспичивало в туалет, дискуссию прерывали и ждали, когда он или она вернется. Но если выходила комиссарша по культуре, никто и внимания не обращал, заседание продолжалось, никто не замечал, сидит ли она за столом переговоров или ушла в туалет.

Фения Ксенопулу, что называется, вошла в лифт, который хоть и поднимался вверх, но как-то незаметно застрял между этажами.

— Мне надо выйти! — сказала она. А вернувшись из туалета, увидела, что он звонит по телефону. Он не ждал.

В большое окно Фридш и Фения смотрели на гостиницу, молча, как старая супружеская пара, которую радует, когда случается что-то, о чем можно будет сказать несколько слов.

— Что там стряслось?

— Понятия не имею! Может, у кого-нибудь из постояльцев стало плохо с сердцем, случился инфаркт? — сказал Фридш.

— Но из-за инфаркта полиция не приезжает!

— Верно, — сказал Фридш. И после короткой паузы — он едва не сказал: Кстати, насчет сердца. Как у тебя с личной жизнью? Но вовремя прикусил язык.

— Тебя что-то беспокоит! — сказал он.

— Да!

— Можешь все мне рассказать!

Он слушал и кивал, кивал, временами ронял тягучее «о’кей», показывая, что следит за ее рассказом, и наконец проговорил:

— Что я могу для тебя сделать?

— Ты должен затребовать меня. Можешь… ну да: затребовать? Я хочу обратно в «Торговлю». Или, может, поговоришь с Кено? У вас ведь хорошие отношения. Он тебя слушает. Вдруг он может что-нибудь сделать. Мне надо уйти из «Культуры». Я там задыхаюсь!

— Что ж, — сказал он. И вдруг испугался. Хотя, пожалуй, это уж слишком сильно сказано. Он ощутил боязнь, которую не мог себе объяснить. Он никогда не размышлял о своей жизни. В смысле, размышлял раньше — очень-очень давно, когда еще не имел жизненного опыта. То были фантазии, мечты, он путал мечты с размышлениями. Нельзя сказать, чтобы он последовал за своими мечтами. Словно направляясь к определенной платформе, он пошел туда, где начинается путь к определенной цели. И с тех пор двигался по рельсам. В глубине души он знал, что не сойти с рельсов нередко чистое везение. Но пока ты на рельсах, нет ничего, о чем стоит размышлять. Жизнь. Она функционирует или не функционирует. Если функционирует, то «она» заменяется на «всё». Всё функционирует. Он об этом не думал. Просто ощущал как ясность. И пугал ясность с надежной почвой, по которой шагал, не испытывая необходимости на каждом шагу размышлять. Но сейчас почва легонько заколебалась. Почему? Он себя не спрашивал. Только ощущал легкую боязнь.