Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"

— Теперь мне надо сбегать в туалет!

Фригге вымыл руки, посмотрелся в зеркало. Лицо не чужое. Правда, это еще не означает — знакомое. Он достал из бумажника таблетку виагры. Всегда имел такую при себе. Раскусил ее, запил водой и еще раз вымыл руки.

Он знал, что Фении, как и ему, завтра очень рано на работу. А стало быть, надо пораньше лечь в постель. Необходимо функционировать.

До Иксе́ля, где была его квартира, они взяли такси. Он изобразил желание, она изобразила оргазм. Химия сработала. За окном мигала голубым световая реклама бара «Голубой олень» через дорогу. Кай-Уве Фригге еще раз встал и задернул штору.

Там что, человек у окна? Черный мститель. Фантом. Тень. С виду прямо как персонаж комикса, нарисованный на стене опустевшего дома: в этом доме напротив гостиницы «Атлант», на углу улицы Брэ, все окна были темными, витрина магазина заколочена досками, на досках болтались обрывки полуоторванных плакатов. Рядом на стене дома виднелись граффити, выведенные спреем слова, неразборчивые — орнаменты, тайнопись, символы? Перед домом — строительный забор, на нем вывеска фирмы, выполняющей снос, «Де Мётер». Конечно, комиссар Брюнфо понимал, что черная фигура в четырехугольнике окна на втором этаже мертвого дома вовсе не граффити. Хотя впечатление было именно такое. Ведь стены домов и брандмауэры повсюду в городе снизу доверху разрисованы картинками из комиксов, копиями и вариациями рисунков Эрже или Морриса, животными Бонома или произведениями мальчишек, мнивших себя учениками этих художников. Если Брюссель — открытая книга, то уж точно книга комиксов.

Комиссар Брюнфо вышел из «Атланта», чтобы дать указания коллегам из патрульной машины — пусть обойдут соседние дома, расспросят, не смотрел ли кто случайно в означенное время в окно и не видел ли чего.

— Неплохо начинается год, а, комиссар!

— Каждый день начинается неплохо, — отозвался Брюнфо. Дождь поутих, комиссар стоял, широко расставив ноги, подтянул брюки и, разговаривая со своими людьми, обвел взглядом фасады домов напротив. И тут заметил его: силуэт в раме окна.

У окна действительно стоял человек. В доме, предназначенном под снос. Комиссар присмотрелся. Человек не двигался. В самом деле человек? Или манекен? Но с какой стати там у окна должен стоять манекен? Или это тень, очертания которой ввели его в заблуждение? Или все-таки граффити? Комиссар усмехнулся. Не по-настоящему, конечно. В душе. Нет, там человек! Смотрит вниз? Видит, что комиссар глядит на него? Может, он что-то заметил?

— Вперед! — сказал комиссар Брюнфо. — За дело! Ты в этот дом, ты в вон тот! А ты…

— В развалюху тоже? Она же пустая!

— Да, туда тоже… Глянь-ка вверх!

В этот миг тень исчезла.

Он отошел от окна. Где сигареты? Наверно, в пальто. Пальто лежало на кухонном стуле, единственной мебели, еще оставшейся в этой квартире. Давид де Вринд прошел на кухню, взял пальто. Что он хотел? Ну да, пальто. Зачем? Он в замешательстве стоял, глядя на пальто. Пора уходить. Да. Здесь делать больше нечего. Квартира пуста. Он взглянул на прямоугольное пятно на стене. Раньше там висела картина. «Лес под Боортмеербееком», идиллический пейзаж. Он до сих пор помнил, как вешал эту картину. Потом она всю жизнь была перед глазами, пока он вообще не перестал ее замечать. А теперь вот — пустое место. Заметно только, что там было что-то, чего теперь уже нет. История жизни: пустой контур на обоях, и без того наклеенных поверх некой предыстории. Ниже контур шкафа, который стоял на этом месте. Что он там хранил? То, что накапливается в течение жизни. А за ним грязь! Которая обнаруживается под конец. Клубки пыли, волокна жирной, черной от копоти, заплесневелой грязи. Можешь хоть всю жизнь наводить чистоту, да-да, начищай свою жизнь, но в конце, когда все вывозят, остается грязь! За любой поверхностью, которую ты начищаешь, за любым фасадом, который полируешь. Пусть ты молод, но не воображай, что, если твою жизнь вдруг вывезут, там не найдется ни гнили, ни тлена, ни плесени. Ты молод и думаешь, что пока не изведал в жизни ничего или слишком мало? Однако грязь за фасадом — всегда грязь целой жизни. Только грязь и остается, потому что ты сам грязь и в грязи окажешься. Если же ты состаришься, то повезло. Но ты ошибался, хотя всю свою бестолковую жизнь только и делал, что наводил чистоту, — в конце концов все вывозят, и что же ты видишь? Грязь. Она за всем, подо всем, она — основа всего, что ты начищал. Опрятная жизнь. Она у тебя была. Пока не объявилась грязь. Вон там стояла мойка. Он без конца мыл посуду. Посудомоечной машины так и не завел. Каждую тарелку, каждую чашку после использования немедля мыл. Когда в одиночестве пил кофе — он ведь одинок и почти всегда был один, — то пил его стоя, прямо возле мойки, чтобы сразу помыть чашку, допить последний глоток и отвернуть кран, одним движением, вымыть, вытереть до блеска и поставить чашку на место, чтобы все было чисто, он всегда очень ее ценил, чистоту в жизни, и вот пожалуйста: что сейчас там, где стояла мойка? Гниль, плесень, комья пыли, грязь. Даже в темноте и в полумраке видно грязь. Ничего больше нет, все вывезено, но они остались, они на виду: грязные волокна за начищенной жизнью.

Де Вринд опять бросил пальто на стул. Он хотел… чего хотел? Огляделся вокруг. Почему он не уходит? Пора ведь. Квартира уже не та, где он жил. Просто комнаты, у которых была предыдущая жизнь. Еще раз обойти их. Зачем? Поглазеть на пустые помещения? Он прошел в спальню. Там, где раньше стояла кровать, деревянный пол светлее, прямоугольник, который там обозначился, в полумраке выглядел как большая опускная дверь. Он прошел мимо нее к окну — почему не прошел прямо по ней, почему сделал крюк по комнате, словно боялся, что этот прямоугольник впрямь разверзнется и поглотит его? Только вот он не боялся. Здесь всегда стояла кровать, и он прошел от двери к окну тем путем, каким всю жизнь мимо кровати ходил к окну. Выглянул наружу: почти рукой подать до пожарной лестницы соседнего здания, школы. Раз в году устраивали учебную тревогу, выла сирена, и ученики для тренировки старались быстро и организованно спуститься по пожарной лестнице вниз. Как часто Давид де Вринд стоял у окна и смотрел на них. Бегство, спасение. Тренировка. Рукой подать — так обычно говорят. Когда он здесь поселился, до лестницы было рукой подать. В ту пору она служила лишним доводом в пользу этой квартиры. Квартира расположена очень удачно, сказал продавец, а де Вринд посмотрел в это окно на пожарную лестницу и согласно кивнул: Да, положение удачное! Подумал, что в случае чего одним прыжком доберется от своего окна до пожарной лестницы и исчезнет, пока они еще стучат в дверь квартиры. Считал, что вполне сумеет, и, без сомнения, сумел бы. Но теперь… теперь о таких прыжках нечего и думать. Теперь лестница недостижима. На протяжении полувека дети, тренировавшиеся здесь в спасении, в бегстве, оставались в одном и том же возрасте, дети и дети, только он старел и в итоге стал слишком стар, слаб и немощен, потерял навык. Он выглянул в окно — н-да, не достанешь. Вспомнил, что хотел закурить. Вообще-то пора идти, исчезнуть — он прошел через переднюю, не в кухню, где лежало пальто с сигаретами, а в гостиную. В нерешительности остановился, глянул по сторонам, будто что-то ища. Пустая комната. Он хотел… чего еще он тут хотел? Подошел к окну: да, напоследок окинуть взглядом площадь, где провел всю свою бестолковую жизнь, пытался найти «место в жизни».

Посмотрел вниз, на синие мигалки. Ни о чем не думая. Поежился. И знал почему. Даже не подумал, что ему это известно и думать об этом вообще не стоит. Оно глубоко сидело в нем, давнее знание. И не нуждалось в мысленных формулировках. Он неотрывно смотрел на патрульные машины, сердце сжималось и разжималось — душа пожимала плечами.

В бытность учителем он всегда стремился вытравить из ученических сочинений это вот «бла-блабла-запятая-подумал-он».

Но безуспешно. Дети, они искренне верили, что люди, оставаясь одни, постоянно держат в голове фразы «подумал он» или «подумала она». А потом эти головы, набитые всякими «подумал он» и «подумала она», сталкивались и производили фразы «сказал он» и «сказала она». Правда в том. что под безбожными небесами всюду, и в головах тоже, иврит невероятная тишь. Наша болтовня — всего-навсего эхо этой тиши. Сердце его холодно сжалось и разжалось. Сжалось и разжалось. Вдох, выдох. Как пульсирует синий свет!