Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
Он любил созерцать Страстотерпца на кресте и думать о смерти. Всякий раз это очищало его чувства, фокусировало мышление, усиливало энергию.
Вот таков был Матеуш Освецкий. Вообще-то при крещении ему дали имя Рышард, которое стояло и в его паспорте. Матеушем Освецкий стал только в бытность семинаристом в Академии Любраньского в Познани, где каждый «просветленный воспитанник» получал второе имя в честь одного из одиннадцати апостолов. Его вновь крестили и нарекли Матеушем, то есть «Матфеем, мытарем». И хотя ушел из семинарии, он сохранил это имя в качестве nom de guerre [2]. Границы, где приходилось предъявлять паспорт, он пересекал как Рышард. На секретной службе, согласно показаниям некоторых давних его связников, его знали под уменьшительным именем Матек. Так его называли соратники. Как Матеуш он выполнял свою миссию, как Матек находился в розыске, как Рышард избегал ареста.
Освецкий не молился. Не формулировал про себя фразы, начинавшиеся с «Господи» и неизменно представлявшие собой только желания: «дай мне сил…» сделать то-то или то-то, «благослови…» то-то или то-то… От абсолютного духа, который безмолвствует, желать нечего. Он смотрел на Распятого. То, что этот человек на своем опыте продемонстрировал человечеству, а в итоге и высказал, есть полная оставленность в миг противостояния абсолютному: когда оболочку рассекают, разбивают, разрезают, протыкают и разрывают, когда жизнь кричит от боли и крики ее оборачиваются жалобным стоном, а в конце концов молчанием. Лишь в молчании жизнь близка всемогущему духу, который по непостижимому капризу породил противоположностъ своего бытия — время. С момента рождения на свет человек может вспоминать о прошлом, все более и более отдаленном, вечно, вечно вспоминать, до начала он не доберется и в неуклюжем своем представлении о времени уразумеет только одно: прежде чем он стал, его вовеки не было. Он может думать и о грядущем, с момента своей смерти и дальше, дальше, до конца он никогда не доберется, уразумеет только: его уже вовеки не будет. А интерлюдия меж двумя вечностями есть время — шум, гул голосов, грохот станков, рев моторов, лязг и бряцание оружия, вопли боли и отчаянные крики наслаждения, хоралы разъяренных и ловко обманутых масс, громовые раскаты и тяжелое испуганное дыхание в микроскопическом террариуме Земли.
Матеуш Освецкий смотрел на Страстотерпца.
Ладони он не складывал. Он переплетал пальцы и вонзал ногти в тыльные стороны рук, пока суставы не хрустели и кожа не начинала гореть. Чувствовал боль, что была старше его самого. Ломая руки, мог вызвать эту боль в любое время. Его дед Рышард в начале 1940 года ушел в подполье, чтобы сражаться с немцами в рядах польского Сопротивления, под командованием генерала Стефана Ровецкого. В апреле того же года он стал жертвой предательства, был арестован и после пыток публично расстрелян в Люблине как партизан. Бабушка была тогда на восьмом месяце, ребенок родился в мае 1940-го в городе Кельце и получил имя своего отца. Чтобы мальчик не пострадал «за грехи отца» [3], его переправили в Познань, в семью двоюродного деда, подписавшего германский фолькслист [4]. Там он вырос и в шестнадцать лет стал участником восстания Юный гимназист решил бороться в антикоммунистическом Сопротивлении и примкнул к группе майора Франчака. Его задействовали в акциях саботажа, позднее в похищениях шпиков госбезопасности, а в 1964 году один из товарищей выдал его за 6000 злотых. Его взяли на конспиративной квартире и в застенке госбезопасности запытали до смерти. Невеста его, Мария, в ту пору ждала ребенка, который родился в феврале 1965 года в деревне Козине-Гурне и при крещении получил имя отца и деда. Опять сын, не знавший отца. Мать мало что рассказывала. Однажды обронила: «Мы встречались в полях или в лесу. На свидания он приходил с пистолетом и с гранатами».
Вовеки безмолвный дед. Вовеки безмолвный отец. Поляки, такой урок извлек Матек, всегда сражались за свободу Европы, и каждый, вступивший в борьбу, вырастал в безмолвии и боролся, пока сам не уходил в безмолвие.
Мать ездила с ним к ксендзам, искала покровителей, покупала рекомендательные письма, доверялась защите, какую могла дать церковь. В конце концов она пристроила сына в школу учительского братства в Познани. Там он на себе изведал уязвимость человеческого тела: кровь — это смазка при вторжении в оболочку, кожа — всего лишь влажный пергамент, на котором нож чертит географические карты, рот и глотка — черная дыра, которую затыкают, пока не угаснет последний звук и она не станет безмолвно вбирать в себя лишь то, что позволяет жить. Там он получил и совершенно новое представление о «подполье». В тот день, когда воспитанникам нарекли имена апостолов-заступников, их повели в катакомбы огромного и величественного познаньского собора, в тайные подземные склепы и гробницы, по каменным ступеням, что искрились и взблескивали в свете факелов, вниз, в самое глубокое подполье, через последнюю грубую штольню в помещение, которое оказалось уединенной часовней смерти и вечной жизни: цилиндрический свод, в X веке от Рождества Христова выбитый в камне на глубине ста футов под пропитанной кровью польской землей. На фронтальной его стене высился монументальный крест с пугающе натуралистической фигурой Христа, за ним — рельефы ангелов, словно выступающие из камня или уходящие в него и сквозь него, в трепетном свете факелов до ужаса живые. А перед крестом — Мадонна; юный Рышард никогда такой не видывал, ни в одной церкви, ни на одной иллюстрации в книгах: целиком закутанная! Плащ закрывал ей лоб, нос и рот, одни лишь глаза виднелись в узкой щелке, глаза во впадинах настолько глубоких и мертвых, какими они становятся после тысячелетия слез. Все это, как и алтарь, было высечено из камня и глинистого рухляка здешнего разлома геологического пласта. Скамьи из холодной породы, где, спиной к Рышарду и другим вошедшим воспитанникам, сидели одиннадцать монахов в черных рясах, низко надвинув капюшоны на опущенные головы.
Воспитанников провели по центральному проходу меж молящимися монахами вперед, ко Христу, там они осенили себя крестным знамением, после чего им было велено повернуться. И Рышард увидел: под капюшонами белели черепа мертвецов, четки в руках монахов висели на костях — эти монахи давно стали скелетами.
Под землей ты ближе к Богу, чем на вершинах гор.
Кончиками пальцев Матеуш Освецкий несколько раз постучал по лбу. Он чувствовал тяжесть своей плоти и нечистость. В животе, слева, чуть ниже пупка, ощущалось жжение. Он знал: там горит смерть. Она не пугала его. Наоборот, лишала страха.
Скелеты в рясах были останками епископа-миссионера Иордана и членов коллегии основоположников Познаньской епархии. Без малого тысячу лет сидели они здесь в вовеки безмолвной молитве. Перед этими одиннадцатью скелетами каждому воспитаннику нарекли имя одного из одиннадцати апостолов. Одиннадцати? Без Иуды? Нет, с Иудой. Но дать воспитаннику имя Петра, первого наместника Божия на земле, было бы дерзостью. Тот, кто избран, станет Петром и будучи Иоанном или Павлом.
Матеуш Освецкий зажал уши ладонями. Слишком много голосов в голове. Закрыл глаза. Слишком много картин. Не воспоминания, не предыстория. Все это здесь и сейчас, сейчас, когда он сидит перед Распятым. Когда в животе жжение. Он не испытывал страха, только цепенящее чувство, как перед важным экзаменом, перед трудным заданием. Экзамен, который можно сдавать лишь один раз, всегда самый трудный. Он снова открыл глаза, поднял голову, посмотрел на рану в боку Спасенного.
По сути дела, Матеуш Освецкий завидовал своим жертвам. У них все уже было позади.
Он встал, вышел из камня церкви, бросил короткий взгляд на синие всполохи, плясавшие перед гостиницей «Атлант», и медленно, опустив голову, низко надвинув на лоб капюшон, зашагал под дождем к станции метро «Сент-Катрин».
