Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
Труди. Шестнадцатилетняя девчонка, гибкая, мускулистая, ловко двигалась между стеллажами. Как благородное животное, думал Алоис — не вполне уверенный, что ассоциация не глупая. Стриглась она коротко, под мальчика, по тогдашней моде у молоденьких девчонок, которую Алоис считал просто умопомрачительной. Когда она оказывалась в лучах света, падавших в окна, изношенная ткань ее синего рабочего халатика едва не просвечивала, и тогда он видел очертания ее тела, будто смотрел на нее рентгеновским взглядом. Труди была очень серьезная девушка, но порой, когда Алоис что-нибудь говорил, смеялась так простодушно и весело, что его охватывал восторг, и, вместо того чтобы заниматься, он придумывал, чем бы рассмешить ее в следующий раз. Он заметил, что она все чаще под каким-нибудь предлогом заходила на склад. Правда, над его заготовленными шутками не смеялась.
Годом позже они поженились. Алоису понадобилось письменное согласие отца, Труди же осиротела в войну и официально уже считалась совершеннолетней.
Бегство вперед: отъезд из дома. У отца Алоиса Эрхарта нашелся старый товарищ по партии, теперь довольно большая шишка в отделе распределения социального жилья венской общины. Так молодая пара получила дешевую социальную квартиру в 11-м районе, во Фридрих-Энгельс-Хофе, как раз в тот год, когда были обновлены и заменены красные буквы на фронтоне этого жилого комплекса. «Фридрих» и «с» от «Энгельса» нацисты сбили, в нацистские времена комплекс назывался Энгель-Хоф.
В отремонтированном Энгельс-Хофе, в маленькой муниципальной квартирке, Алоис Эрхарт был как никогда далек от общежитий и коммун, где в ту пору полемизировали о сексуальной революции.
Сорок лет спустя он понял, что такое «хороший секс». Что это ощущение вправду существует.
Они остались вместе и когда любовь и желание давным-давно расстались. Остались вместе и когда то и другое, любовь и желание, ушло. Взамен в их совместную жизнь вошли уважение и согласие. В кругу друзей и знакомых один только Алоис Эрхарт не развелся. От добра добра не ищут, говорил он.
Однажды в воскресенье они спали долго, но по какой-то причине, проснувшись, встали не сразу, не как обычно. Солнечный день, в окна спальни на кровать падали полосы света. Он смотрел на нее. Чувствовал боль в спине. Она положила ладонь ему на спину. Он зажмурился от света, а потом — почему он вдруг так поступил? Сел и откинул одеяло. Сдвинул повыше ее ночную рубашку, поясницу тотчас пронзила резкая боль, словно от удара током. Он застонал, она сняла рубашку. Улыбаясь. Удивленно? Вопросительно? Он разглядывал ее тело, изучал его, читал каждую складочку, каждую голубую или красную жилку, каждую подушечку жира как географическую карту, на которой отмечен долгий совместный путь, жизненная дорога с подъемами и спадами, и, охваченный волнением, прижался к ней, крепко-крепко, до слез, свет, рентгеновский взгляд, и вдруг, на вершине возбуждения, ощутил — их души соприкоснулись и слились воедино.
А она рассмеялась. Труди. Их души соприкоснулись. Вот она, тайна, подумал Алоис Эрхарт, значит, вот что такое «хороший секс», который дарил дотоле неведомое блаженство, а одновременно снова и снова распалял желание и жажду: физически прикоснуться к телу так, чтобы соприкоснулись души.
Через два года Труди умерла. Вечная любовь. Как же коротка вечность.
— Перекур?
— О’кей!
— Нет, погоди! Не на пожарной лестнице, — сказал Богумил. — Слишком холодно, а ты и так уже болен. Пошли ко мне в кабинет!
— Но эта штуковина… — Мартин показал пальцем вверх, не зная, как по-английски называют датчик задымления. Богумил понял:
— Я вытащил батарейку. Он сдох.
Богумил сел за письменный стол, зажал в зубах сигарету и ухмыльнулся как нахальный мальчишка. Мартин Зусман сел напротив него, на посетительский стул, глянул в потолок.
— На всякий случай я заклеил сенсор пластырем. Огоньку?
Мартин закурил.
— Я чиновник, — сказал Богумил, — и привык выполнять необязательные задания. Еще и заклеивать дохлый датчик — чем не метафора нашей работы! Но мы хотя бы не мерзнем. Скажи-ка: что ты делал на Украине?
— Я? На Украине? С чего ты взял?
— Слыхал. Один из саламандр рассказывал, что ты ездил на Украину, и считает твою информацию очень ценной…
— Вздор! С чего ты взял? Я был в Польше. В Освенциме. Ты же знаешь!
— Потому-то и удивился. Что это говорит о нашей здешней Task Force? Саламандры считают, что Освенцим находится на Украине?
— А вдруг они правы? Освенцим повсюду.
— У тебя жар.
— Да.
— Почему ты не идешь домой и не ложишься в постель?
— Жду Ксено. Мне надо с ней поговорить.
Мартин вытащил свой смартфон, запутавшись пальцами в тесемке освенцимского бейджика, который так и лежал в кармане пиджака, посмотрел, нет ли сообщения от Ксено, а двумя кабинетами дальше Фения Ксенопулу в ту же самую минуту проверяла на своем «Блэкберри», не пришло ли наконец сообщение от Фридша. Эта одновременность не подстроена и не случайна, просто всего лишь наибольшая вероятность: ведь Фения проверяла телефон каждую минуту.
Мартин извлек из кармана бейджик, спрятал смартфон.
— Как там было, в Освенциме?
— А вот так! — сказал Мартин и протянул Богумилу бейджик.
— «Guest of Honour in Auschwitz», — прочитал Богумил. — Круто.
— Переверни! И прочти, что стоит на обороте.
— «Не теряйте эту карточку. В случае утери Вы не имеете права находиться в лагере». Это что… это… — Богумил вертел карточку в руке, — подлинная штука? Ты действительно получил этот бейдж в Освенциме? И носил на шее? Всерьез?
— Конечно, очень даже всерьез. В годовщину освобождения Освенцима лагерь закрыт для туристов, ведь туда съезжаются главы государств, высокие представители и дипломаты из разных стран, а тогда, само собой, действуют определенные меры безопасности, ну, то есть я понимаю, однако…
— Но этот бейдж выглядит как скверная шутка, как пародия…
— Да. И вообще. Когда я закурил сигарету на лагерной дороге, возле развалин крематория, передо мной внезапно вырос человек в форме и сказал: «No smoking in Auschwitz».
Богумил покачал головой, выпустил дым и обронил:
— Гитлер не курил…
— Сущий гротеск. Как и торговые автоматы в лагере, для горячих напитков. Фирма, выпускающая эти автоматы, называется «Enjoy!» [78]. В Освенциме был жуткий холодина, и я обрадовался, что можно выпить горячего кофейку. Хотя нас, пожалуй, шокирует или удивляет лишь нормальность, там, где мы ее не ждем. Я имею в виду, этот бейдж вовсе не циничная пародия, он совершенно нормальный. А что он производит жутковатое впечатление, что его текст следовало бы сформулировать и оформить иначе, мы думаем только в этом месте. Все должно быть каким-то другим — так мы думаем только в этом месте. Но если все перевернуть другой стороной, если всюду смотреть на нормальное, привычное в этом свете… Понимаешь, о чем я? Потому-то я и сказал: Освенцим повсюду. Просто мы его не видим. Если бы могли видеть, то осознали бы извращенность и цинизм нормальности, которой здесь, в Европе, полагалось бы стать ответом на Освенцим, уроком, извлеченным нами из истории. Не пойми меня превратно, речь не о деликатности бейджика и не о душевной тонкости кофейных автоматов, я о принципе…
— Да-да, о’кей.
Богумил затушил сигарету. Разговор принимал чересчур философский оборот. Оптимист по натуре, он считал, что человеку критичному вполне достаточно капельки иронии. Он не строил карьерных планов, но и не горел желанием рисковать тем, что имел или чего, может статься, сумеет достигнуть. Мартина он любил, хотя порой с трудом выносил его хандру. Задумчиво глянул на пепельницу. Черная, чугунная, она представляла собой карикатурное изображение африканца, толстогубого, с курчавыми волосами и в соломенной юбке, сложившего ладони чашкой, куда стряхивали пепел. Африканец сидел на цоколе, где красовалась надпись: «Le Congo reçoit la civilisation belge» [79]. Несколько лет назад он купил эту пепельницу на брюссельском блошином рынке на площади Жё-де-Баль.
