Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
Докторша была полна сочувствия. Расспросила, в конце концов объяснилась: она прошла курс химиотерапии. Рак груди. Но очень хотела вернуться к работе, потому что…
Де Вринд устыдился. И замолчал. Замолчал, позволяя ей продолжать, больше ни одного фальшивого слом, временами он кивал, кивнул и когда она достала из сумки этот блокнот, положила на стол и сказала: «Для вас. Маленькая подсказка: записывайте свои мысли и намерения. Я знаю, поверьте: мысль возникает, а потом снова забывается. Но если сразу записать, то можно всегда проверить ее, я сама так поступала, записывала, что планировала, заботилась о том, что надумала. Хорошая тренировка от забывчивости, если взять в привычку все записывать».
Где же блокнот? Вот он. Возле кровати.
Он сел за стол, взял шариковую ручку. Блокнот был большого формата, поверху картонная планка, чтобы листы легко отрывались. На этой планке рядом с гербом Брюссельского региона стояло: «Bruxelles ne vous oubliera pas! / Brussel zal u niet vergeten!» [73]
Надо составить список, записать имена всех, что выжили вместе с ним и были еще живы, вероятно, еще живы, потому что он не получил извещения об их смерти. Зачем? У него же есть воспоминания. И они рвались на волю. В его памяти вспыхивали имена, он видел лица, слышал голоса, заглядывал в темные глаза, видел жесты и движения, ощущал голод, эту соломорезку жизни, что пожирает телесный жир, потом крошит мышцы, а потом и душу, которую обнаруживаешь — если обнаруживаешь вообще, — только когда голод становится метафорой: голодом до жизни. Сейчас он чувствовал именно такой голод, уже не настолько сильно, но чувствовал и хотел составить список, записать, с кем делил этот голод и… он поднял взгляд. Голод — слово неподходящее, голодом называют чувство сытых, пропустивших трапезу. А оно не имело ничего общего с тем голодом, какой вынес он. Живые и выжившие лишь волею случая говорили на одном языке, создавали вечное недоразумение, прибегая к одним и тем же понятиям.
Он начал писать: «Живущие». Так он хотел озаглавить свой список, такова была идея: еще живущие из тех, кто говорил на его языке. И тут зазвонил телефон. Он замер. Начал писать слово «живущие», телефон нервировал, он положил ручку на стол, снял трубку.
Звонила мадам Жозефина. Почему он не идет обедать? Не забыл же про обед? Нам ведь необходимо поесть, не правда ли, господин де Вринд? Она прямо-таки кричала в трубку. Мы ведь не хотим голодать, не правда ли?
Он единственный из мобильных не явился в столовую и…
— Единственный из каких?
— Сегодня рыба с рисом и овощами, вкусно и полезно. И…
— Да-да. Я не посмотрел на часы. Сейчас приду.
Давид де Вринд повязал галстук, надел пиджак и лифтом спустился в столовую. Глянул, нет ли столика, где можно посидеть в одиночестве. Увы, нет. Мадам Жозефина ринулась к нему, подвела к одному из столиков. Сказала, что рада его приходу, а то ведь уже встревожилась. Нам ведь обмороки ни к чему, не правда ли, господин де Вринд.
За столом сидели двое мужчин и женщина, которых мадам Жозефина представила ему: вышедший на пенсию судья, отставной университетский профессор-историк и бывшая сотрудница загса, все трое овдовевшие. Держались они очень приветливо, и де Вринд счел всех разом противными. Они такие… Де Вринд поискал слово — такие… ну как говорят в этой жизни? Все трое здесь уже давно, знакомы с системой, порядками, обычаями, имеют свои контакты с дирекцией и с персоналом, знают, что к чему, приноровились, больше того: могли помочь новичку, но могли и отравить ему жизнь. Это стало ясно уже через считание минуты. А затем последовал вопрос:
— Чем же вы занимались в жизни?
Де Вринд, разумеется, понял, что им просто любопытно, кто он по профессии, но поперхнулся супом, закашлялся, а тут ему как раз принесли рыбу, тогда как его соседи уже ели десерт, crème de lait [74]. Де Вринд отодвинул тарелку с супом, принялся за рыбу, ел быстро, не затем, чтобы догнать остальных, просто хотел поскорее покончить с обедом и уйти, глотал рыбу и вдруг почувствовал, что в горле застряла кость, он несколько раз кашлянул, стараясь вытолкнуть кость, однако та, пожалуй, только сильнее застряла, стала поперек горла, он запаниковал, пытался прочистить горло, откашливаясь снова и снова и глубоко вдыхая-выдыхая. Вскочил, наклонился, пробуя то проглотить кость, то выплюнуть ее, но она сидела крепко, не давала дышать. Он хлопнул себя по груди, со всей силы выдохнул, перед глазами стоял красный туман, он закричал. Сперва у него вырвалось хриплое громкое «а-а-а», потом проклятие, профессор и сотрудница загса вскочили, народ за другими столами смотрел испуганно, прибежала мадам Жозефина. Профессор стукнул его по спине:
— Дышите! — Снова и снова твердил: — Дышите! Дышите!
Сотрудница загса протягивала ему стакан с водой, мадам Жозефина стала у него за спиной, обхватила руками, сжимала его и встряхивала, а он отбивался локтем, хрипел.
Сотрудница загса попыталась сунуть ему пальцы в рот, де Вринд отпихнул ее, она пошатнулась, упала на стул.
Он истерически кричал, что такого не может быть, он пережил концлагерь, а теперь умрет из-за рыбьей кости, и вдруг осекся, потому что кость ощущалась теперь всего лишь как легкое раздражение, он уже не мог сказать, торчит ли она по-прежнему в пищеводе. Изо рта вытекла струйка слюны, он сел, отдышался и наконец проговорил:
— Все хорошо. Все хорошо.
— Все в порядке?
— Да.
— Вы уверены?
— Да.
— Врач нужен?
— Нет.
Де Вринд несколько раз перевел дух, извинился и ушел к себе.
В комнате он лег, но от мучительного беспокойства лежать не смог, опять встал, сел за стол. Увидел блокнот, где было написано одно-единственное слово, его почерком: «Живу…» Перед обедом он хотел написать «живущие» и составить список, но помешал телефонный звонок. И теперь там стояло только «Живу…», так он написал. Зачем? Он закурил сигарету и закрыл глаза.
Как нарочно, дорогу к Вечной любви знал именно могильщик. В конце концов профессор Эрхарт обратился к нему и спросил насчет Мавзолея беззаветной любви, и этот человек знал, где он находится.
— Он называется Мавзолей вечной любви, а не беззаветной, — сказал могильщик, опершись на лопату, — не знаю, есть ли она, беззаветная-то любовь. Вечная есть, это точно. Вы ведь имеете в виду мавзолей со световым сердцем на саркофаге, да? Ну вот. Так вы не на том кладбище. Мавзолей вечной любви находится на Лакейском.
— Где?
— В Лакене. На севере Брюсселя.
Эрхарт взял такси, по дороге задремал, ехать оказалось дольше, чем он ожидал, и в Лакеи приехал словно в трансе. Ушибленная рука побаливала, но сейчас, в почти сомнамбулическом состоянии, боль ощущалась всего лишь как легкий, приятный нажим, будто покойная жена держала его под руку, он чувствовал ее у локтя и с каждым шагом словно все больше приноравливался к ритму и темпу ее шагов. Ясно, это психоз. Он тряхнул головой, призывая себя образумиться. Теперь рука болела сильнее, усилилось и неприятное онемение в опухших ногах, которые он переставлял осторожно, как непривычные протезы.
Прямо за воротами располагалась кладбищенская контора. В ответ на вопрос ему вручили план кладбища, где были обозначены могилы знаменитостей и исторически важные памятники и мемориалы. Местонахождение Мавзолея вечной любви служащий собственноручно пометил крестиком. Профессора удивило, что отвечал служащий со скорбным видом, а план вручил прямо-таки в замешательстве. Что не так с этим мавзолеем, коль скоро вопрос о нем вызывает подобную реакцию? Затем он подумал, что, наверно, все дело в déformation professionnelle [75]. Этот человек работал на кладбище, и однажды его лицо стало попросту маской сочувствия. И даже вечная любовь — в виде мавзолея — была для него не чем иным, как скорбью.
