Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"

— Я здорово простыл!

— Очень жаль!

— Очень жаль! — сказал и второй саламандра.

И тут Мартин пошел ва-банк:

— На Украине было чертовски холодно!

— О! Вы были на Украине?

— Yes, Sir! Немудрено, что моя иммунная система отказала! Люди там так фрустрированы, так разочарованы в нас, в ЕС. Чувствуют себя брошенными на произвол судьбы и…

Саламандры просияли:

— О да, проблема нам известна, вы совершенно правы! Мы…

— Совершенно правы!

— Мы знаем, теперь необходимо…

Тут подошел лифт, дверь открылась.

— Четвертый, да?

— Да, — кивнул Мартин.

Нажав на кнопки «четыре» и «семь», саламандра сказал:

— Нам необходимо улучшить связь. Вы совершенно правы! Поэтому мы теперь сосредоточиваем силы на связи!

— Комиссия должна лучше продаваться, а мы…

Лифт остановился, дверь открылась. Продаваться! Знали бы они, подумал Мартин, что говорят!

— До свидания!

— Хорошего дня!

— Хорошего дня! И выздоравливайте!

Дверь лифта за Мартином закрылась, он перевел дух, с открытым ртом, нос не дышал. Слишком рано вышел на работу, однако, с другой стороны, надо поскорее закончить документ по Jubilee Project, чтобы наконец-то отослать его мейлом Ксено. Можно бы отправить и из дома, но, насколько он ее знает, она немедля вызовет его в комнату для совещаний, чтобы обсудить присланный документ с ним и еще несколькими коллегами из отдела. Значит, надо приготовиться и быть на месте.

Он прошел мимо ее кабинета — дверь закрыта. Зато у Богумила дверь открыта, Богумил стоял посреди комнаты на стремянке. Увидев Мартина, он крикнул:

— Привет!

— Привет!

Мысли Мартина ворочались так медленно, что он только у себя сообразил, что вообще-то надо было задержаться и спросить у Богумила, что он делает на лестнице. Целый час, показавшийся ему вечностью, он шлифовал свои тезисы и наконец отослал их Косно. Потом не спеша разобрался с завалами входящих мейлов. На бо́лыпую часть ответ был дан автоматически или же за время его болезни нужда в ответе отпала. Одно письмо было от Флориана. «Дорогой брат, белая ты ворона! На следующей неделе я лечу в Пекин, экономическая делегация с участием самого федер. презид. и предс. экономической палаты. По всей видимости — у меня есть информация австр. торговых представителей в Пекине, — предстоящие переговоры увенчаются успехом, а в итоге — катастрофой. Предс. понятия ни о чем не имеет, договор, который будет подписан, допускает по отношению к нам шантаж. Я спрашиваю себя, кто тут свиньи… Ты должен обязательно…» Мартин Зусман встал, потянулся. Ему хотелось курить, позарез нужна сигарета. Стало быть, он уже не настолько болен. От Ксено пока ничего. Он заглянул к Богумилу, но тот куда-то ушел, стремянка тоже исчезла. Мартин прошел на пожарную лестницу, зябко поеживаясь, выкурил две сигареты, потом вернулся к себе. Написал отчет о командировке, подсчитал командировочные издержки, разделался с еще кой-какой административной чепухой, то бишь заполнил таблицы. Потом занялся студенческими запросами — опять двое хотели пройти здесь практику, их он переправил дальше. Один студент Университета Пассау писал на кафедре European Studies [70] докторскую работу по теме «Европейская культурная политика», взяв за основу цитату из Жана Монне [71]: «Если бы можно было начать сначала, я бы начал с культуры». Мартин Зусман не знал почему, но такие мейлы приходили в среднем дважды в неделю. Студент запрашивал по поводу этой цитаты точку зрения гендиректората «Культура» Еврокомиссии. Ответ написался сам собой. Нет никаких доказательств, что Монне в самом деле произносил эту фразу, а тем паче где-то публиковал. И даже если бы он действительно ее произнес, то без дальнейших комментариев совершенно неясно, что конкретно имелось в виду под «начать с культуры». Спеть «Оду к радости» [72] и лишь затем основать Европейское объединение угля и стали? Культура априори универсальна, иначе говоря, она всегда создавала между людьми общность и связь, которую в конечном счете надлежало осуществить и политически. И обмен между региональными культурами, который действительно оказался чрезвычайно важен для сплочения Европы, стал набирать интенсивность только благодаря политическим достижениям европейского проекта — благодаря отмене границ, свободе передвижения и расселения, свободной торговле на общем рынке.

Мартин замер. Это пустые фразы? С другой стороны, есть ли истина, которая после стократного повторения не станет пустой фразой? Заложенный нос раздражал его, он опасался, что насморк перерастет в синусит, ощущал пугающую пульсацию во лбу. Почему он застрял на этом мейле студенту? Его записка насчет Jubilee Project — там-то он написал не пустые фразы. От Ксено по-прежнему нет ответа. Удивительно. Он глянул на часы. Час дня. А Ксено не отзывалась. Почему?

Он встал, вышел из комнаты, из своей рабочей клетки. В коридоре ему встретился Богумил.

— Ты болен?

— Да.

— Любовный недуг?

— С чего ты взял?

— Вид у тебя такой. Совершенно растерянный.

Давид де Вринд стоял посреди комнаты, спрашивая себя, почему здесь стоит. Он же собирался что-то сделать, но что? Нет, он уже не задавал себе вопросов, просто озирался по сторонам, словно искал какое-нибудь занятие или — взгляд упал на телефон — чего-то ждал, да, словно ждал звонка. Он сел в кресло, не сводя глаз с телефона. Забыт’ Такое ощущение, будто он забыт, начисто забыт всеми людьми и даже смертью. Но есть ли еще хоть кто-то, кто может его помнить?

Январский свет, серебристо-серая поверхность в раме окна, точно дверь абонентской ячейки или сейфа. Ключ потерян, код забыт. Или железная дверь подвального бункера, а за ней темный туннель в смерть.

Де Вринд опять встал, шагнул к окну. Внизу раскинулось кладбище. Кто может вспоминать о нем? Ведь все уже там, под камнями, под серой мглой. Нет, не все.

Он стал чудаковатым, когда близкие люди мало-помалу умерли. Их дети давно шли своими дорогами, уводившими их далеко-далеко, в мир, где больше счастья или несчастье совсем иное. В последнее время на Сент-Катрин с ним еще нет-нет кто-нибудь здоровался на улице — кто это был? Бывший ученик, тоже седой теперь! Он с удивлением отвечал. Вот и все. А теперь сидел один в доме престарелых Хансенса, разделял общие помещения с людьми своего поколения, которые, однако, никогда не были его современниками, потому что им не пришлось разделить его опыт, их несчастьем был возраст, его несчастьем — жизнь. Нет, их ничто не связывает, кроме запаха — нафталина от костюмов и платьев, мочи, пота, истлевающих клеток организма, не пахнут только слезы. Ему хотелось забыть, но в результате оказался забыт лишь он сам.

Он сел к столу. Там лежала шариковая ручка. Снова встал, огляделся, где-то здесь был блокнот. Где же? Несколько дней назад приходила докторша, психолог из муниципального ведомства, отвечающего за дома престарелых, хотела провести с ним так называемую аккомодационную беседу, то бишь… что? Профилактическую беседу. Она принесла с собой большой блокнот. По ее словам, пришла облегчить ему переход к вечеру жизни и помочь его обустроить, в первую очередь унять извечный страх перед вечером жизни — она упорно твердила «вечер жизни», пока Давид де Вринд не перебил ее: лучше бы говорить не «вечер жизни», а просто «этап жизни», хотя это не менее лживо. Он и без того знает, что вышел на последний этап, но ведь и тогда бывают солнечные дни, а не только вечный вечер. Докторша изо всех сил старалась сочувствовать. Но особенно Давиду де Вринду действовало на нервы, что эта худенькая женщина наголо побрила голову — зачем? Мода нынче такая? В последнее время он то и дело встречал на улицах лысых — молодых людей, бритоголовых и с татуировками. Они знали, что делают, знали, что таким образом сообщают, какие ассоциации пробуждают? Он хотел забыть выбритые головы и скелеты, а к нему присылают эту женщину. В нем вспыхнула неприязнь. «Уходите! Вы меня оскорбляете… — Он впал в патетику: — Вы оскорбляете память всего мира!»