Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
Он видел перед собой профессора Кринцингера, своего старого учителя, который говорил: «Современная археология начинается не с раскопок, а с полета!»
И вдруг профессор уже летел рядом, что-то ему кричал — что? Воздух полнился таким грохотом, что Мартин понял не сразу, видел, что профессор снова и снова показывает большим пальцем вниз и что-то кричит.
Что?
Вниз! Вниз!
Теперь он понял: Спускайся! У нас другая задача. Мы, археологи, должны раскапывать цивилизации, а не преступления!
Но…
Мы идем по зыбкой почве, но ступаем решительно, пинаем почву сапогами, утаптываем ее, и при легкой походке каждый шаг — пинок, главное, ноги в тепле, Мартин видел сапоги, повсюду теплые сапоги и теперь отчетливее слышал женские голоса, которые все время жужжали над ухом:
— Мне роман показался вполне хорошим. Но сны нервировали.
— Этот роман — классика.
— Да, потому я и решила наконец его прочитать. Но сны в романах я не люблю. Ей то и дело что-то снится, и все это описывается подробнейшим образом, совершенно сюрреалистично, наверно, поэтически. Я скажу так: то, что персонаж видит и испытывает, я могу воспроизвести, но сны…
— Так ведь действие романа происходит при фашизме. И кошмары вполне уместны.
— Нет, я вот что тебе скажу: если в книге появляется сон, то я лучше сама посплю.
Мартин видел это множество сапог, теплых и удобных, немецкий школьный класс на экскурсии в Освенциме. Учительница: «Торстен! Что с тобой? Ты спишь? Иди сюда!»
Двое подростков говорят по-турецки. Кто-то из учителей просит их не говорить здесь по-турецки, один отвечает: «Как раз здесь мы по-немецки говорить не будем!»
Голова у Мартина кружилась. Ему чудилось, будто он вертится быстрее и быстрее, все вокруг расплывается, лишь изредка мелькала картинка, слышалась фраза, кто-то сказал что-то насчет угля, один из учеников спросил: «Простите, что такое уголь?»
Объявление:
— Говорит капитан. Пристегните ремни. Турбулентность.
Мартин Зусман стоит перед крематорием — Освенцим, базовый лагерь. Он видел газовую камеру, видел печи, все выглядит точь-в-точь как на знакомых фотографиях, на черно-белых снимках, и то, что он видел теперь на самом деле, вправду было черно-белым. Он чувствовал… что? Сказать невозможно, для этого у него нет слова, ведь «потрясение» — уже не просто немецкое слово, а вроде как немецкий лейкопластырь для души. Это была мысль, но во сне она отчетливо стояла у него перед глазами. А он стоял перед бараком, прикуривал сигарету. Как вдруг откуда-то вынырнули двое в мундирах, бросились к нему, один ударил по руке с сигаретой, другой сказал что-то по-польски, потом по-английски: «No smoking here!» [66]
На груди у Мартина болтался бейджик: «GUEST OF HONOUR / GOŚĆ HONOROWY / ПОЧЕТНЫЙ ГОСТЬ в Освенциме». Он показал бейджик людям в мундирах, тут подбежал пан Жеромский, крикнул: «Господин доктор, господин доктор, нам нужно в палатку! Церемония начинается».
Проснулся он оттого, что самолет трясло и качало. Плакал ребенок.
Наутро он взял больничный. И пять дней просидел дома. Три дня с температурой. А на пятый день записал свою идею и набросал первую концепцию Jubilee Project.
Глава пятая
Любовь — это фикция. Фения Ксенопулу никогда не понимала шумихи, которую поднимают вокруг любви. Она считала это чувство недоказанным явлением другого мира, как воду на Марсе. Люди читали о нем в ярких иллюстрированных журналах вроде «Хриси Кардиа» или «Лойпон», где рассказывалось о любовных шашнях голливудских актеров и поп-звезд и о сказочных свадьбах принцесс. Некоторые считали любовь возможной, поскольку тосковали по ней, но все, кого знала Фения, в конце концов сдались. Ее мать как-то раз в парикмахерской сказала про несчастливо влюбленную леди Диану: «За свои беды я так дорого не заплатила!»
В семье Фении, насколько ей известно, никто никогда не любил. В том эмфатическом смысле, что избыток чувств — повод для свадьбы или разочарование чувств — причина для трагедии. За исключением дяди Костаса, старшего брата отца, она никогда его не видела, но в семейных преданиях он жил как безумец, который пошел на смерть, оттого что был бессмертно влюблен. В детстве это противоречие очень тревожило Фению: бессмертно на смерть. Как ей представлялось задним числом, говорили о нем, вероятно, не так уж и часто, просто услышанное особенно возбуждало ее фантазию и путало. Дядя Костас любил, фанатично, как говорили, а поскольку не мог заполучить предмет своего обожания, ушел из дома и примкнул к Сопротивлению. При слове «обожание» маленькая Фения невольно думала о Пречистой Деве, о религиозном экстазе и, пожалуй, не слишком ошибалась. Однако еще больше ее занимало тогда понятие «Сопротивление». Она не знала, какая в то время шла война — гражданская или какая-нибудь другая, это случилось до ее рождения, очень незадолго до ее рождения, хотя для нее так же давно, как Пелопоннесская война, про которую она тогда или чуть позже услышала в школе. Дядя Костас, говорили в семье, «больше не вернулся». В ее воображении «дядя из Сопротивления» находился в подземном мире, где умершие, но бессмертно влюбленные, сражались с роком, именуемым любовью и обожанием. Этот подземный мир представлялся ей очень темным, очень душным и влажным, неизъяснимо опасным и, во всяком случае, не таким местом, куда непременно хочется попасть, — при том что ей страстно хотелось вырваться из опаленной солнцем кипрской деревни, из каменистого, иссушенного края с убогими оливами, чей серебристый блеск был всего-навсего обманом, а именно красотой для других, для восхищенных туристов, деньги которых позволяли деревне выживать, тогда как оливы давно уже не давали ей такой возможности. Туристы приезжали посмотреть Купальню Афродиты. Вода этого источника якобы дарила вечную юность тому, кто в нем искупается. Здесь богиня любви и Адонис предавались удовольствиям. Кстати, эта достопримечательность была просто невзрачным природным водоемом в скалах над деревней, чуть лм не всегда высохшим, но рядом красовался большой деревянный щите надписью:
Туристы фотографировали сухой бассейн и щит, смеялись. Вот вам, стало быть, апостолы богини любви. После школы Фения продавала им минеральную воду, которую притаскивала на гору в двух сумках-холодильниках. Она копила деньги. Хотела уехать.
Минули годы, пока она поняла, что дядя вправду давным-давно умер, погиб в партизанах и где-то похоронен. Партизаны, думала она теперь, это люди, которые не признавали реальность и в этом смысле действительно во многом были сродни влюбленным. Она считала безумием, полнейшим безумием, что грек сражался против греческих генералов, вместо того чтобы биться с турками, захватившими половину острова.
Фения иначе воображала себе счастье и борьбу, в которой добьется счастья. Она хотела уехать отсюда. И подняться высоко-высоко. Как кипрской гречанке с соответствующими аттестатами ей предоставили возможность учиться в Греции. Она стремилась в Афины. Мать поддержала план Фении своими скромными накоплениями. Любила ли Фения свою мать? Знала ведь, что в конечном счете речь идет о процентах и процентах на проценты — о деньгах, которые она, успешно закончив учебу, сможет посылать домой. Вся семья напрягла мышцы. Вот такое определение любви было Фении понятно. Мелкими подарками и большим упорством отец мобилизовал знакомых, которые опять-таки мобилизовали своих знакомых, пока не пристроил Фению на пароход из Лимасола в Лаврион. Судно было грузовое, пассажиров на него не брали. Но капитан согласился взять Фению на борт, он, мол, «не заметит» зайца. Паром слишком дорог, а самолет — вообще недостижимая роскошь. Из Лавриона до Афин ей пришлось добираться самостоятельно. Особого труда это не составило, грузовики по этому маршруту шли один за другим. Подружка пророчила: придется тебе платить сексом. Фения не платила. Шоферы сажали хорошенькую девчонку, а потом с ними рядом сидела внушающая почтение, холодная женщина. В Афинах ее приютили дальние родственники. С дальностью растет и цена семейной солидарности. «За пансион» родичи требовали чересчур много, куда больше, чем было заранее договорено в письмах. Бюджет Фении, ее и материны накопления, быстро таял. Из холодильника ей разрешалось брать только то, что она покупала сама, — хоть она и платила за питание. Когда родня вечером ела мясо, ей давали лишь овощи и картофель, а после кость от бараньего жаркого, коль скоро там вообще что-то оставалось. Она чувствовала себя униженной, но гордость не позволяла ей сообщить об этом домой. Держа наготове собранный рюкзак, она осматривалась в городе. Как-то раз однокурсница взяла ее с собой в «Спилил ту Платона», заведение, популярное среди хриси неолайя, афинской «золотой молодежи».
