Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
— Не знаю, речь лишь о том, что именно скажет крепостной, не раб, хотя пускай и раб, все равно, он скажет: Господин, я считаю крепостное право дурным, оно недостойно человека, противоречит Писанию…
— Эта история записана в Писании? Не знал.
— В Писании сказано, что перед Богом все люди равны, и таков был аргумент крепостного, стало быть…
— А он вообще умел читать? Да еще и по-латыни? Насколько мне известно, в Средние века Библия существовала только в латинском варианте, а большинство людей не знали грамоты.
— Ладно. Без Библии. Так или иначе, крепостной не согласен с крепостным правом. И, приведя несколько разумных доводов, предлагает господи ну отпустить его, крестьянина, на волю. Что ему ответит господин?
— Ты спрашиваешь, ты и отвечай.
— Он объяснит крестьянину, что тот крепостной, потому что отец его был крепостным и дед был крепостным у хозяйского деда, так устроен мир, уже много поколений, с незапамятных времен, и в этом наверняка есть смысл.
— Я бы сказал, аргументация разумная. Или нет?
— Ладно, Джордж, а теперь скажи-ка мне: крепостное право существует до сих пор?
— Не знаю. Где-нибудь на свете?
— Джордж! Еще раз! Крепостной крестьянин где-то в Европе, он жалуется и…
— Полагаю, в Средние века его бы ждала не воля, а четвертование.
— Вот именно. И господин говорит, так было всегда. А теперь спрашиваю тебя еще раз: крепостное право существует до сих пор? Вот видишь. Я к тому, что все, что ты сказал, совершенно правильно — но только inside the box [63]. Объективно же это абсурд, а в перспективе вообще несостоятельно. Раз за разом то, что казалось созданным навеки, исчезало и…
— Ты имеешь в виду ЕС?
— Нет, я имею в виду национальные интересы. Абсурд ведь, что, образуя общий рынок, во внешней торговле европейские страны, однако, общности не создают. Каждая свинья, покидающая Европу, может попасть на мировой рынок только с визой своего национального государства. О’кей, сейчас обстоит так, но когда-нибудь станет иначе, поскольку изменится ситуация. Значит, мы можем прямо сейчас сделать ее разумнее.
— Я обдумаю твою историю про крепостничество. Хотя не уверен, в самом ли деле пример, что называется, под стать ситуации.
Кай-Уве Фригге, разумеется, понимал, почему Морланд упорно сопротивляется дальнейшему развитию совместной политики: он не европеец, а в первую очередь британец, и в Комиссии он не европейский чиновник, а именно британец на европейской должности. Великобритания же неукоснительно вела свою политику’, препятствовала любой, пусть даже самой незначительной уступке национального суверенитета в пользу Брюсселя. На деньги ЕС они обновили свой совершенно прогнивший Манчестер, но о благодарности и речи нет, наоборот, они считают нарядные фасады Манчестера доказательством, что манчестерский капитализм будет снова и снова побеждать всех конкурентов. Эта обрюзглая свинья, вероятно, начинала свой день, распевая за утренним чаем «Rule, Britannia!» [64] и… Фригге глубоко вздохнул. Потом встал, сказал:
— Well [65], мне пора в аэропорт. Продолжим на следующей неделе!
— В любое время, — сказал Морланд.
Фригге подготовил эффектный уход. И, надевая пальто, обронил:
— Кстати, полагаю, ты в курсе. В ближайшие недели немецкое правительство заключит с Китаем двустороннее торговое соглашение. Правда, только о торговле свининой. Для Соединенного Королевства это не представляет большого интереса.
— Ты уверен?
— Да. Вполне. — Фригге застегнул пальто, убрал бумаги в портфель. — Соглашение эксклюзивное, фактически атакующий гол немецкой экономики в ворота китайского рынка. И речь идет не только о статистике экспорта. — Он подал Морланду руку. — Крупные инвесторы разберутся, что к чему, финансовые рынки отреагируют. Лондонское Сити как финансовый центр потеряет в значении, биржа во Франкфурте разом усилится. — Фригге хлопнул Морланда по плечу. — Забавно, а? Англичане в мизере, и всего-навсего из-за немецких свиней. Ладно, мне пора. Позвони на следующей неделе, нам надо непременно продолжить разговор. Я уверен, мы найдем способ устроить все разумнее, справедливее. Но для этого Комиссия должна прийти к единому мнению.
Фригге открыл дверь, опять оглянулся на Морланда, качнул головой, сказал: «Свиньи!» — и засмеялся. В такси по дороге в аэропорт он все еще улыбался.
Сорок один сорок два сорок три четыре пять шесть семь восемь девять пятьдесят! Глубокий вдох! Пятьдесят один пятьдесят два три четыре… он шел по середине дороги, печатая каждый шаг и хрипло отсчитывая число шагов, семь восемь пятьдесят девять шестьдесят! Глубокий вдох! Шестьдесят один шестьдесят два… почему он считал шаги, хотел знать, сколько шагов от входных ворот до конца, от входа в конец до выхода из конца, хотел уяснить себе размеры этого места, этой словно бы бесконечно длинной лагерной дороги, дороги в бесконечность. Невинно белоснежная лежала перед ним эта дорога, невинно белой была вся огромная территория, почему белый ассоциируется с невинностью, даже здесь, в этом месте, цвет смертельного холода в мертвом свете зимнего солнца. Пар дыхания у рта, при каждой цифре, шесть семь восемь шестьдесят девять семьдесят! Ледяной ветер дул ему в лицо.
Тут Мартин Зусман ощутил на плече легкий нажим… семьдесят один семьдесят два семьдесят… рука на плече:
— Будьте добры, пристегнитесь!
Он вздрогнул, открыл глаза. Сказал:
— Да-да, конечно!
Обратный перелет, из Кракова в Брюссель. Он что, охрип? Дыхание тяжелое. Пристегнул ремень, протянул руку к вентилятору, закрутил дюзу. Потом глаза опять закрылись, он чувствовал на лбу холодный пот, его знобило. Конечно, простыл. Боялся этой поездки, готовился к визиту в мемориал и музей скрепя сердце, с огромной неохотой, от страха перед шоком увидеть неописуемое. Но превращение в музей убивает смерть, а узнавание препятствует шоку осознания. Автоматы с напитками, где туристы за десять злотых могли купить в лагере горячие напитки или шоколадные батончики, потрясли его сильнее, чем не раз уже виденные на фотографиях или в документальных фильмах горы волос, ботинок и очков. Самое ужасное — холод. Он проникал всюду, в кожу, в кости, ледяное дыхание в длинном коридоре истории. В праздничной палатке Освенцима было еще более-менее терпимо, но Биркенау оказался беспощадным, никогда в жизни Мартин так не мерз. Бабушка всегда надевала по нескольку юбок и жилеток и твердила: «Кому тепло, тот уцелеет!» В таком многослойном обмундировании она приходила даже в хлев, где всегда тепло. А в трескучий мороз обычно говорила: «Этак и помереть недолго!» Это воспоминание, на обратном пути в натопленную брюссельскую квартиру, вызвало у него неловкость, словно он громко объявил соседке по креслу: «В Биркенау… насмерть простыл. Ох и холодина, скажу я вам! Слов нет! Насмерть простыл!»
Мартин дышал шумно, с натугой. Нос заложен. Зевнул, на самом деле жадно хватанул воздуху, потом опять задремал. В раду из трех кресел он сидел у прохода. Слышал голоса соседок, как бы издалека, как бы из воспоминания. Говорили они по-немецки, весело и оживленно.
А он снова видел себя на лагерной дороге, дыхание хриплое, он одержимо считает шаги, борется с ветром, идет, наклонясь вперед, тучи, как тяжелые веки, закрывают небо, просторная белая равнина становится пепельно-серой. Он чувствовал, как его охватывает покорность, и не противился этому ощущению, голова поникла на грудь. И вдруг ощутил восходящий поток воздуха, его понесло ввысь, он потерял почву под ногами, полетел. Удивился, что умеет летать, а одновременно испытывал странную уверенность, почему-то казалось вполне логичным, вполне естественным вот так легко и невесомо подниматься в воздушную высь. Кто-то видел его? Ему хотелось, чтобы весь мир видел, как он летит в вышину, кружа и покачиваясь в потоках воздуха, взмывает к облакам. Немецкие голоса слышались так близко и так далеко, говорили о чем-то совсем другом, об искусстве и литературе, о книгах, и ему виделись открытые книги, птицами летящие ввысь, их песни наполняли воздух, а он меж тем смотрел вниз на широкое поле. Сверху — в первом семестре археологии — можно было заглянуть под поверхность земли, в глубину, которой, шагая по земле, не замечаешь. Когда идешь и глядишь по сторонам, видишь покрытую снегом равнину. А когда летишь над нею, видишь структуры, площади, отделенные друг от друга границами, равнина распадается на растр участков. В зависимости от того, что расположено под поверхностью — девственная земля или зарытые обломки цивилизации, трупы, камень исчезнувших построек, водные артерии или давние погреба и системы каналов или засыпанные очистные сооружения и выгребные ямы, — поверхность реагирует по-разному, растительность бывает пышнее или скуднее, чем больше истории, тем больше подробностей видишь в поле с птичьего полета. На тонком земляном слое над камнями ушедшей цивилизации растительность не такая пышная, как над общей могилой, где трава растет буйно, как ей и положено: быстро да буйно! Но и на сплошном снежном покрове тоже заметны различия: температура почвы разная на девственной земле и на тонком ее слое, лежащем поверх камней, или на гниющей древесине, или на массовом захоронении, даже спустя десятки лет процесс разложения трупов согревает почву, и вон там снег заледенелый, а там рыхлый, а здесь стеклянистый и уже подтаивает. Тот, кто над ним летит, видит растр и понимает, где надо копать.
