Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
«Там, должно быть, дорого?»
«Конечно, дорого. Но мы заплатим лишь за один бокал. А потом нас наверняка угостят мужчины! Самые интересные мужчины ходят в „Спилию“!»
Там она и познакомилась с адвокатом, доктором Йоргосом Хатцопулосом, которого уже вскоре звала Хатц или Шатц, причем оставалось неясно, то ли она придумала такое уменьшительное от Хатцопулоса, ти ли намекала на нацистских дружков-подружек, в свое время заклейменных прозвищем «Германиям шатц»: Йоргос Хатцопулос унаследовал юридическую контору, что досталась его деду во время немецкой оккупации, когда еврея-адвоката, владельца конторы, депортировали в концлагерь. Но Фения об этом даже не подозревала. И переоценила Йоргоса. Забрала свой рюкзак и переехала к нему. Он был для нее первым мужчиной из высшего общества. Пятнадцатью годами старше ее, щедрый, со знанием дела обсуждавший с официантами в дорогих ресторанах французские вина. Она едва не поверила, что оно все же существует, царственное чувство любви. Они поженились. На свадьбе Фения невольно рассмеялась, когда Шатц, обращаясь с речью к гостям, заговорил о «вечной любви». Точь-в-точь слащавая история из «Хриси Кардиа», из журнала «Золотое сердце». И он действительно продал свадебные фото этому журнальчику — опубликовали, правда, только маленькую заметку, полстраницы с двумя снимками, а позднее выяснилось, что и «продал» не вполне соответствовало истине: он за это заплатил!
Родители так гордились. И вскоре встревожились, когда поняли, что Фения несчастлива. Встревожились вообще-то не за Фению, а за ее брак. Слишком уж быстро этот брак лишился волшебства. Отдаваясь Шатцу в джакузи его квартиры, она нестерпимо ясно чувствовала, насколько все это пошло: он донельзя кичился своим джакузи, но наслаждался не роскошью, которой достиг, а чувством, что производит этой роскошью впечатление, наслаждался символами привилегированной жизни, но не самой жизнью, восхищался тем, что он, именно он мог обладать этой красивой молодой женщиной, был влюблен в самого себя, у нее же вскоре возникло ощущение, что она заменима, он полагал, что «занимается любовью» — ей такая формулировка казалась нелепее любого вульгарного выражения, — а, по сути, занимался только себялюбием.
Через него она попала в другие круги, и там увидела, что он вовсе не та важная персона, какую разыгрывал из себя в «Спилии», а нервозный обыватель, ковриком стелившийся перед настоящими богачами, в сущности, мелкий крючкотвор, который неплохо наживался на ловле тухлой рыбы, чтобы верить, будто он уже в преддверии денег и власти.
Когда Фения стала отдаляться от него и все более последовательно идти собственным путем, Шатц вдруг вообразил, что все же любит ее. И демонстрировал это запальчивыми укорами, каковые считал доказательством любви, бурей чувств, настолько неистовой, что впору принять ее за жажду убийства. Особенно Фению возмущало, что он требовал благодарности. С ума сойти: удовлетворив себя самого, требует благодарности от других!
Экономически он облегчил ей студенческую жизнь, о’кей, но она бы и без него справилась, тогда как он без нее имел бы меньше радостей и, если бы не наряжал ее и не выводил в свет, реноме в своем кругу было бы у него куда ниже. Она изучала экономику и подобное сведение счетов полагала недостойным. А стипендии на учебу в Англии она добилась без его помощи и таким образом ушла, устремилась прочь, чтобы подняться ввысь.
Теперь они состояли в этаком «браке выходного дня», встречались все реже, сначала в Лондоне, потом в Брюсселе. Последний раз, когда видела его в своей постели, проснувшись и глядя на его потные седые кудри и отекшее от алкоголя лицо, она подумала: сегодня он для меня еще более чужой, чем в первый раз.
И похвалила себя за хорошее определение конца.
От этой мысли она развеселилась. И за завтраком была, как никогда, довольна и бодра. Ведь все стало ясно. И Шатц тогда вправду проявил великодушие. Не истолковал ситуацию превратно, казалось, тоже испытал освобождение, был весел и, выходя с чемоданом из ее квартиры, сказал: «Любовь — это фикция».
«Да».
«Всего хорошего!»
«Да. И тебе того же».
И какой идиотизм, полнейший идиотизм, что сейчас Фения сидела за письменным столом не в силах работать, потому что отчаянно, как влюбленная, ждала звонка от Фридша. Вчера он вернулся из командировки в Доху, а сегодня утром встречался с Кено, намеревался в разговоре с ним упомянуть и просьбу Фении, прозондировать, какие у нее шансы уйти из «Культуры». И обещал позвонить ей сразу же после этой встречи. Она сидела, смотрела на телефон. Взяла трубку в руки, опять положила. Нет, не будет она ему звонить, пусть звонит сам. Снова взяла смартфон, глянула, не пропустила ли звонок и не прислал ли он сообщение — нет, положила смартфон возле клавиатуры компьютера, проверила электронную почту, сорок семь непрочитанных мейлов, но не от него, опять взяла смартфон, со связью, конечно, все в порядке, снова положила его на стол. Фения испытывала замешательство, и вот почему: ей было совершенно безразлично, что Фридш расскажет о разговоре, обронил ли Кено намек, который можно истолковать в том смысле, что он готов поддержать ее желание сменить поприще в духе мобильности, — она просто хотела услышать голос Фридша. Безразлично, что он скажет. Просто услышать его голос. Она чувствовала себя как… да, как? С ума сойти, она тосковала по его голосу.
В восемь утра Мартин Зусман пришел в Ковчег. Из столовой доносился запах свежих круассанов. Аромат, перед которым он обычно не мог устоять, сегодня напомнил ему о химической фабрике, и он счел это знаком, что еще не вполне выздоровел. У лифта он встретил двух молодых людей из Task Force Ukraine [68], работавших на седьмом этаже. Богумил Шмекал обозвал их саламандрами, между тем Богумилово словцо успел перенять весь Ковчег и всегда им пользовался, когда речь заходила о сотрудниках упомянутой Task Force. Таким манером можно было говорить о них, о «саламандрах», презрительно или иронически, даже если они сидели в столовой за соседним столом. Новое поколение у нас, объявил Богумил, не европейцы, а просто карьеристы в европейских институтах, они и вправду как саламандры, в огне не горят, их главное свойство — неистребимость.
Саламандры — молодые люди в строгих тесных костюмах, с большими узлами на галстуках и напомаженными волосами — уже внешне являли собой разительную противоположность сотрудникам «Культуры», гладкие, изворотливые, по-своему официально вежливые, Кассандра называла их «убийственными» — пять минут болтовни с саламандрами, и я в депрессии!
«В чем состоит ваша задача?» — поинтересовался Богумил у одного из саламандр, когда Task Force Ukraine расквартировали у них над головой. И услышал, что им поручено разрабатывать программы помощи Украине, чтобы поддержать демократическое движение после майданной революции. Проблема в том, как распределить финансы, которых у них нет. Им не предоставили собственного, нового бюджета. Вот они и занимались классическим repackaging [69] — нет нового, заново пакуй старье. И они, снабжая старые, давно существующие программы помощи новыми названиями и новыми условиями в новых комбинациях, создавали из них новые пакеты помощи, в результате возникали новые схватки по распределению старых бюджетов, которые приводили к новой статистике, где новые процентные данные и графики показывали новую динамику. Для молодых карьеристов эта задача являла собой идеальное крещение огнем: в конечном счете все сводится лишь к собственному выживанию в данных условиях или же к сохранению старых условий при улучшенных собственных видах на будущее.
Оттого, что теперь приходилось ждать лифта вместе с двумя саламандрами, настроение Мартина Зусмана не поднялось.
Как его дела? Конечно, правильным ответом было бы «отлично», но черт дернул Мартина Зусмана сказать «хреново!», он с удовольствием полюбовался на физиономии саламандр и добавил:
