Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
Покинув площадь, он свернул на Гродскую, раньше там, на углу, он охотно покупал сладкий польский рисовый хлеб, теперь же лавка называлась «Quality Burger» [96]. Он прошел до конца Гродской, зашагал дальше, шел и шел, ритмичный шаг и ровное дыхание были сейчас его молитвой, все дальше, пока не добрался до Паулиньской, до маленького ресторанчика «Кухня Адама», где намеревался перекусить. Там подавали лучший бигос [97] во всем городе, и, хотя существовала сотня более-менее официальных рецептов этого блюда, для Матека только здесь, в стороне от туристических троп, бигос был настоящим. Ни в коем случае нельзя подавать его с пылу с жару, он вкуснее всего, когда его несколько дней кряду снова и снова разогревают. У Адама котел с бигосом стоял на плите как минимум неделю. Тогда только нутряное сало полностью соединяется с капустой, острая красная паприка раскрывает весь свой аромат, а кубики мяса чудесно тают во рту, и все же: эти слова лишь мотив и рифмы песен, воспевающих Адамов бигос, лишь случайность, и поймет бигос только желудок.
Матек ел молча, ничего удивительного — он ведь был один, но он всегда, даже в одиночестве, ел так, словно обязан за трапезами соблюдать обет молчания. Короткая, почти беззвучная застольная молитва, с опущенной головой, потом молча есть. Однако в этот вечер в голове у него крутилась уйма мыслей, поистине неразбериха голосов. Он слышал мать, которая разрушила его твердую веру в собственную защищенность, разрушила именно тем, что, стремясь защитить сына, отдала его, отправила в казематы подполья, где уже не было всего этого, не было восхитительных ароматов кухни любимой и улыбчивой матери. Перед ним дымился бигос, и он, как наяву, слышал себя, слышал героические фантазии, что выплескивались из него неудержимым потоком, когда они с матерью сидели за обедом, за бигосом или голубцами, откуда только он их брал, эти легенды, которые взахлеб рассказывал, а она с улыбкой слушала и говорила: «Не забывай о еде!» Он тогда даже не догадывался, что под юбкой она прятала оружие, пистолет покойного отца. Где был отец? Это оставалось совершенно непонятным, пока она обнимала его, а потом объятия раскрылись, и она отдала его в руки святых мужей, которых называли отцами, и у него вдруг появились братья, в каземате, откуда он после многих лет аскезы вышел как Żołnierz Chrystusa, чтобы защищать родину, где никогда не бывал. А кто там когда-нибудь бывал? Дед не бывал, отец тоже, а его самого изгнали, как раз когда он хотел войти туда, через заднюю дверь, через дверь, которую мать внезапно захлопнула. И ему слышался голос отца-настоятеля, который понимающе и с улыбкой, истекающей жиром, как этот вот бигос, объявил, что он, Матеуш, милый Матек, призван не к священническому служению, а как Воин Христов. Он был послушен, всегда был послушен, сначала потому, что доверял всему миру, а затем потому, что ему внушили смысл и разумность послушания, и теперь он оказался перед ловушкой и не знал почему, однако не сомневался: ему расставили ловушку. Он слышал мать, слышал отца-настоятеля, слышал голоса, неясные, неразборчивые, голоса людей, которых не знал, но они говорили о нем как о фигуре на шахматной доске. Silentium! [98] — крикнул он и повторил еще раз: Silentium! Выкрикнул это слово беззвучно, только в мыслях. Хотел есть молча. Глубоко вздохнул, выпрямился и посмотрел на официантку, которая курила рядом с табличкой «Курить воспрещается».
Пешком он вернулся в гостиницу, проделал в номере силовые упражнения, потом лег спать.
В шесть утра, когда он покинул гостиницу, у подъезда уже стояли туристические автобусы: «Освенцим! Best price! [99]»
В районе Казимеж он зашел в «Рубинштейн», плотно позавтракал, потом позвонил Войцеху, старому приятелю по семинарии, которого братья-учителя в Познани нарекли именем апостола-заступника — Симон, Кифа, то бишь Камень. Сейчас он был священником в монастыре августинцев, относящемся к краковскому костелу Святой Екатерины. Матек знал его дневной распорядок, монастырская месса уже наверняка закончилась, теперь он до терции [100] вполне доступен.
— Матеуш, брат мой! Ты в Кракове? Как поживаешь?
— Да, я в Кракове. Поживаю хорошо. С удовольствием вспоминаю, как мы гуляли в монастырских садах и вели разговоры. Нам надо поговорить.
— Ах, сады. Мы сдали их в аренду, под автостоянки. Печально, однако хороший бизнес. Ремонт костела поглощает гигантские суммы. Да, давай поговорим, после ноны [101]?
— У меня с собой рюкзак.
— Жду тебя.
Матек огляделся. Никто на него не смотрел. Он подтянул рукав рубашки немного повыше, вытер нож салфеткой и, слегка нажимая, процарапал левое предплечье. Треклятый нож оказался тупым, типичный столовый нож, он слегка наклонил его и еще раз провел по коже, нажав посильнее, кожа наконец поддалась, из надреза выступила кровь, он закрыл глаза и отложил нож.
В половине десятого пришла эсэмэска: «Охотно передам твои приветы!»
Стало быть, брат Томаш в Варшаве получил письмо. Томаш пойдет обедать и расплатится Матековой кредитной карточкой. Потом заглянет во дворец Потоцких, в крупный магазин сумок и чемоданов, купит по кредитке большой чемодан, а позднее по ней же — билет на поезд до Будапешта. До этого они докопаются. А Томаш потом разрежет кредитную карточку и выбросит ее. Матек прикинул, что у него есть преимущество в 72 часа, пока они проверят все следы.
Он пошел в туалет, открыл холодный кран и долго держал предплечье под струей, пока рука не занемела, только тогда ушел. Отправился в магазин мобильников на Старовисльной, парень был в той же футболке, что и накануне, Матек положил на прилавок деньги.
Для этого времени года день выдался необычно теплый и солнечный.
Он бродил по городу, по улице Юзефа, где группы туристов ходили вслед за поднятыми вверх табличками или вымпелами, на улице Тела Господня свернул налево, к костелу Corpus Christi [102], первой католической церкви после еврейского квартала, вошел внутрь, как раз закончилась утренняя месса, люди вставали со скамей, направлялись к выходу, Матек стоял точно скала в волнах прибоя, справа и слева людские потоки стремились на улицу, потом он наконец повернулся и вместе с ними вышел из костела, будто в составе группы, вернулся на Юзефа, одна из подворотен была открыта, за ветхим проходом, заваленным мусорными мешками, виднелся красивый внутренний дворик, какой-то турист фотографировал там смартфоном, экскурсоводша кричала: «This way, please!» [103], какая-то женщина сказала «…would be a perfect hideaway!» [104], один из мужчин рассмеялся: «You cannot escape» [105], группа двинулась дальше, к костелу Святой Екатерины, к садам за решетчатыми воротами, к парковкам в садах, какой-то парень побежал навстречу женщине, они обнялись и, держась за руки, пошли дальше, мимо безоконного, безмолвного монастырского фасада, мимо площади с алтарем Миллениума, состоящим из семи больших бронзовых фигур, огромные святые, церковные деятели, перед алтарем стояла немка, сказала: «Глянь-ка, вот этот, вроде бы польский Папа!», какой-то мужчина сказал: «Да, это Войтыла!» [106], другой возразил: «Нет, там написано: святой Станислав (1030–1079)». Мимо торопливо прошли священники, свернули на Августианскую, следом — две женщины с тяжелыми сумками, словно догоняя священников, и тоже исчезли за углом, туристы уже отправились дальше, и статуи Миллениума мертвыми глазами смотрели на пустую площадь.
