Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
«Счетчик показывает результат вашей стрельбы: пораженный гусь — 400 очков, остальные птицы — по 200».
Бей по гусям!!!
Девчонка, увидев Натку, сделала движение, чтобы повернуть ружье на нее, испугать, так, из озорства, это было видно по ее улыбке — презрительно-озорной, но ружье не поворачивалось, это было так сделано, чтобы оно не поворачивалось, и глаза девчонки загорелись бессильной злобой, смертельной ненавистью загорелись эти глаза, ведь хотела только попугать, не поворачивалось никак ружье.
«Убьет нас Юлька, — вдруг подумала Натка, — убьет».
Они тогда только недавно устроились на почту, двух месяцев не прошло, почтальонами. После первой доставки Юля ушла обедать, а Натка задремала, положив голову на стол, она еще не привыкла так рано обедать. Старые почтальонши обедали здесь же, в отделе доставки, в дни получек и авансов они покупали бутылку водки, селедку, черный хлеб, варили картошку в чайнике, застилали два стола газетами, закрывали двери на ключ от клиентов и обедали — с песнями и танцами. И никто к ним в дверь не рвался в этот день: ни начальство, ни с телеграфа, все знали: почтальоны сегодня гуляют. Но в тот день почтальоны гуляли тихо, «неофициально», с «навара» от разносимых пенсий. Натка заснула. Проснулась она от того, что кто-то часто-часто произносил ее имя. Говорила Валька, с которой они жили в общежитии в одной комнате (тогда они жили в большой — на четверых), поступившая на работу вместе с ними, их ровесница (тогда им было по восемнадцать). Сейчас она рассказывала о каких-то ужасных девках, которые дымят целый день папиросами, пьют по ночам водку, водят мужиков и выгоняют ее, Вальку, из комнаты, — господи, да это же о них: о Натке, Юле, Нине, — курят, правда, не папиросы, а сигареты, пьют не каждый день, далеко не каждый день (зарплата — 67 руб. 50 коп.), и не водку, водку они не пьют, и мужики, да были и мужики, они их называют мальчиками, все вроде правда, но не такая, не та правда, злая правда!
Почтальонши не видят Натку, не заметили — столы на почте с высокими полками.
— Ишь, пепельницы, прости-господи…
— Какими здесь ангелами прикидываются, выпивать с нами не садятся, водку не пьем, говорят. Не пьют!
— В тихом омуте черти водятся.
— Значит, ломанные уже? Или так еще? Ломанные? — — допытываются.
— Ломанные, — говорит Валька.
— И Натка?
— И Натка ломанная, — говорит Валька.
— Я ж говорю, прости-господи, а мы над ними…
— В Москву за мужиками приехали…
— Может, и болезни уже какие подцепили…
Надо встать, как тяжело вставать, вот сейчас встанет чудовище, ангелом прикидывающееся, ох, как шарахнулись, ломанная Натка встала, ангельским глазом посмотрела — на Вальку, ох, как покраснела, заметалась, даже жалко. Ну чего ты краснеешь, ведь все, что ты сказала, — правда.
Натка выходит на улицу и бежит в столовую, рассказать Юле. Они бегут обратно, Юлька бледная, она кричит: «Я убью ее! Водку пьем? Убью гадину, когда это мы водку пили?!» Больше всего ее эта водка почему-то разозлила. Они влетают в отдел доставки, и Юлька кричит почтальоншам: «Где Валька?» Те испуганно переглядываются, перешептываются, вскакивает Людмила, бригадир, дородная, свеклощекая, сочногубая, и кричит, подбоченившись:
— Не робей, бабы! Вишь, чумовая прилетела, напугала! А у Валечки голова болит, мы ее домой отпустили! Понятно?
— Я убью вашу Валечку! Слышите? Я убью ее!
— А ты не пугай, не пугай! Разоралась! Не на тех напала, мы сами кого хошь убьем! А за угрозу можно и в милицию схлопотать! Куда побежали? Прогул запишу! — кричит Людмила.
Они бегут на автобус, автобуса долго нет, и Юлька все порывается бежать до следующей остановки, она не может стоять на месте; они трясутся в пустом автобусе, и снова бегут, и замок не открывается (вечно так!), и они звонят, и стучат кулаками по двери, и кто-то ходит и ходит там, за дверью, подойдет и отойдет, и они копейкой открывают замок, и Юлька вбегает в комнату.
— Ты почему не открываешь?! — кричит она Вальке.
— Я спала… У меня голова…
— Болит, да? Спала, да? Проснись! Я буду сейчас тебя убивать, слышишь?!
Валька сидит на кровати, она не смотрит на Юлю и что-то тихо шепчет.
— Что ты шепчешь?!!
Юля снимает туфлю, красную туфлю на огромной платформе.
— Я ненавижу предателей, слышишь?! Я ненавижу стукачей, слышишь?!
А Натка стоит и смотрит. Юля прищуривает глаза, смертельная ненависть в ее глазах, и презрительно кривит губы — и бьет грязной туфлей по Валиному лицу, и грязь стекает с Валиного лба — по голове — бьет и бьет, а Валя не сопротивляется, и только закрывает лицо руками, и Юля бьет по рукам.
— «Душил «наседку» старый вор…» «Наседка» — это стукач! Слышала? Нет? Слушай!
По голове.
— «А тот вдруг руки к нам простер…» Целка!
По зубам!
— И вытянулись тапочки! Целочка! «Пройдет веками много лет, погаснут звезды зодиака…» Водку пьем? На!
«И там к тебе придет скелет и снова… — Жах, — сдохнешь ты в бараке!»
Натка оттаскивает Юлю, она бы убила, убила — по голове, по голове, и приказывает Вальке умыться и уходить, а Юля кричит в запертой комнате: «Иди снимай побои, стукачка!» — и Валька убегает, а в глазах у вышедшей из комнаты Юли — бессильная злоба.
«После первого выстрела в игру вступает охотник. Он ваш соперник: он бьет без промаха — за ваш счет».
Потом бьют их, бьет Валькин парень. Натка отлетает к двери и ударяется о косяк, она чувствует, что затылок треснул, и косяк входит все глубже, врезается в ее мозг… А в квартиру вбегает мать этого парня (он с третьего этажа) и кричит: «Проститутки! Поселили вас здесь на нашу голову!» А Натка слышит: «Пра-аасти-у-и, пра-а-аасти-у-и», — как будто крутишь ручку настройки на коротких волнах — у-и, — и думает: за что же та просит прощения, а та вдруг, увидев сидящую на полу Натку, обхватившую голову руками, на секунду замолкает, а потом кричит сыну: «Проси прощения! Проси!»
И все исчезает.
Юлька убьет нас, Саша!
«Прицелившись в центр воображаемой мишени, нажмите курок. Попадание фиксируется сбросом пораженной мишени».
Натка сидит у стены на софе в Сашиной комнате, а Юлька целится в нее из Сашиного пистолета, а Саша ушел на кухню, а она целится и, смеясь, кричит: «Ну чего ты боишься? Он же не заряжен! Чего ты боишься?!» А Натку все вдавливает в стену, и один страх, животный страх, тоскливый страх, и это дуло, а Юлька смеется и все целится, целится…
«Если охота была удачной и после 20 выстрелов, сделанных вместе с охотником, вы набрали заданное число очков, получаете право на 20 дополнительных выстрелов».
Она убьет нас, Саша! Она ненавидит предательство!
«Нажмите гашетку пулемета на ручке управления. При попадании самолет взрывается».
Да что же это такое?!
— Саша! Саша! Уйдем отсюда!
— Натка, пошли на танцы. Здесь есть танцы, — говорит Саша.
Зачем они притащились в этот парк?
— Ты же лучше всех в мире танцуешь, Натка!
Может, правда, пойти? Вытанцевать все, что давит, вытанцевать, забыть, танцевать, танцевать, и пусть эти Юльки катятся, танцевать и танцевать.
— Пойдем, — говорит Натка.
Они идут по аллее к дощатому танцзалу, танцзал похож на тот, который сгорел в Наткином городке, когда ей было пять лет; осталась фотография: сидит Натка в белых трусах на трехколесном велосипеде, и белая панама сползла на лоб, и морщится в улыбке ее уродливое (тогда) загорелое до черноты лицо (будто негатив это еще, не фотография — такое черное лицо), а там за спиной — клуб офицеров — точь-в-точь, как этот танцзал.
На танцах играет диксиленд. Натка не любит эту выматывающую душу музыку, она презрительно называет эту музыку — дудки.
— Дудки, — говорит Натка, — это же надо, парк культуры — и в дудки дудят.
Даже в их маленьком городе давно танцуют под электрогитары, те, кто дул в дудки, наверное, сгорели вместе с дощатым клубом. А тут! Как под эту музыку танцевать? А люди танцуют, много людей. И что-то раздражает Натку в этих людях, а вроде одеты красиво, красиво танцуют… Но глаза! Да, глаза их напряжены, слишком напряжены, глаза их следят за руками другого, следят и следят. И когда музыка замолкает, эти руки начинают вытанцовывать свой безмолвный танец, мелькают и мелькают сотни рук, и необыкновенная тишина в зале, только шорохи и шарканье — и напряженные глаза, которые не смотрят в глаза другого, а только на руки, будто что-то читают и читают глаза, стараясь не упустить ни буковки, ни слога, ни слова, застывшие лица — и вдруг дергаются — открывается безмолвный рот — и оттуда, из горла, поднимается смех, похожий на хрип, — и опять застывают лица, и мелькают, мелькают руки.
