Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"

— Ты куда? Ложись! — кричит Саша.

— Я не могу! Я поеду! Здесь воняет!

— Привыкнешь! Ложись!

— Не тронь меня! Не тронь меня, слышишь?!

— Саша, не провожай меня, — сказала она уже на улице, где пахло только что подстриженной травой.

— Что ты истерикуешь?!

— Саша, я сяду в метро — и по прямой, посплю в метро, — уговаривала она его. — Мне отдохнуть нужно, правда, я устала (вот как я умею — растягиваю слова… Уйти, уйти…). А завтра мы встретимся, вечером приходи. В девять.

— Точно? — Саша недоверчиво щурит глаза (и тут Юлька).

Пошире глаза, понаивней. Теперь поцеловать и сделать ручкой — как в кино.

— Правда.

— До завтра!

— До завтра. Я позвоню через полчаса — узнаю, как доехала!

Она села на кровать — ноги крест-накрест, как Юлька садилась. Перед ней стояла Юлина общежитская кровать. И Натке вдруг захотелось высказать все, что накопилось за сегодняшний день, все то, что не вытанцевалось, высказать все Юльке, которой не было, представив, что Юлька здесь — вон, сидит на кровати, даже вмятина, будто сидит, — они всегда так говорили, сидя на кроватях.

— Это ты во всем виновата! — сказала Натка и загорячилась, словно Юля ее могла прервать. — Зачем ты уехала?! Зачем, я спрашиваю? А зачем ты привезла меня в Москву?! Я бы давно уже вышла замуж, да, давно бы уже. Уже бы дети бегали! Красивые дети! А что я здесь?! Зачем ты меня сюда привезла?! Это ты во всем виновата, ты уехала, ты специально так сделала, нарочно, осталась, а Сашу отправила! А мой Костя? Ты бы пошла тогда с Костей! Зачем тебе Саша?! Ты ведь его не любишь, говорила сама, что не любишь! А я любила, да все утро любила! Если б не этот парк! Если б не ты! Да, любила! И почему все тебе, все тебе, за что это все тебе… Ты!

— Натка, тебя к телефону!

— Доехала?

— Доехала.

Лариса Ванеева

ВЕНЕЦИАНСКИЕ ЗЕРКАЛА

Рассказ

Оттепель началась в среду к вечеру; никто не подумал, что дети промокнут. Загнав их, мокрых, в телевизионную, воспитатели спустились к кастелянше за сапогами. В вестибюле поплыла грязь, кто-то сказал:

— Теперь вывози грязь тачками.

— Тетя Паша опять больна.

— Одной Лизаньке хорошо, ей Ануфриев вымоет.

Ануфриев сидел на уроках под партой, зато в группе мыл полы. В интернате футбол с воротами «школа — дом» не действует, дети вне правил ведут себя как хотят; ничего с ними не сделать: в классе под парту лезут…

— Его заставляют? — обронила Лизанька.

Что в природе что-то произойдет, она знала с утра, поламывало виски. В полдник у окна стояла, на дрожащий воздух глядела, на дорогу за соснами и зеленой оградой, полтора километра туда-обратно, выпуклую, багряную. Гам, скрежет стекла с алюминием, ложки серые, вместо стаканов банки из-под майонеза в целях экономии, тарелки железные как для собак; скоро пять. Гуд лак, май бэбис, бай-бай.

Шагая в сумерках по разъезженному снегу, незаметно Лизанька выздоровела до легкости звенящей, в дом вошла, пакет с продуктами на ручку дверную, шубу — где снялась, и вместо ужина стала блуждать по комнате, обхватив себя зябкими руками. Рифмы народиться пытались, дождь по подоконнику жестяному стучал — о т т е п е л ь  т е п е р ь — надолго ли?

— Что делается-то, а? — Он, включив свет, шубы развесив, ставит разбухшую обувь к батарее:

— Опять на ужин китайский квартал? Оттепель не дала?

— Что?

— Есть понятие нормы, и я хочу нормальных отношений. Нормальная женщина накормила бы меня, когда я пришел с работы голодный, нормальная женщина не позволила бы мне ходить в таких сорочках. — Он выворачивает воротничок наизнанку. — У нормальной женщины не бедлам в квартире!

— Ты прав.

— Что ты из себя воображаешь! Дай чайник! Дело надо делать, дело, а не нюни распускать!

Дом чужой; муж чужой, но требует ужина, как родной. Фикус: чего стоит, что ему тут надо, фикус — живей от воды — вот-вот заговорит, а на одном портрете под стеклом незаметно проколоты зрачки. Словом, дома нет.

Нет семьи, но наутро в четверг оттепель продолжалась. В тусклом провале венецианского зеркала толпились детки лесной школы. Слабые шейки, шишковатые головы «под нулевку». Директриса не защищала диссертацию «Безобразное как эстетическая категория», она любила порядок: черно-белые портреты вождей, темно-зеленые панели стен, графики посещаемости, успеваемости. Ну, поленилась реализовать за февраль 800 рублей, полтонны яблок и апельсинов, — так какой в наше время авитаминоз, да и дети — только говорится, что ослабленные, на самом деле — просто брошенные дети, никому не нужные дети, детприемник, а не интернат. Ее бы воля, половину в детдом, жаль, формальности не позволяют. А уж родителей, ее бы воля, всех в тюрьму!

От солнца металлически отблескивали березы. На повороте разлилось озеро. С шоссе веером брызги как искусственное орошение. С окрестных голубых лесов влажная дымка. Снежное поле в зеркальных лужах. Что-то попискивает. С целлофановым хрустом ломается ночной лед.

Ночью снилось звездное небо, не война. Обручем проплывали по нему автомобили, самолеты, вертолеты, ракеты, станки, компьютеры, — точно земное кольцо Сатурна, не война. Кто-то о Лизаньке озаботился — переломил ей шею, чтобы тоже компьютером не стала. Не успели шею доломить, как проснулась: хорошо ли умереть, сохранив душу живу, не став компьютером (неудобно лежит подушка рядом с чужим человеком), а с другой стороны — можно ли так доверяться чужой воле?

Лизанька помрачнела. Но это еще что. Это еще бог с ним.

— Я плохая мать, плохая жена и плохая хозяйка. — Аня в дверях держит годовалого Женечку на сгибе руки, у него белая, сонная, похожая на материнскую, рожица. Он плачет, когда окружающие хмурятся, и улыбается, если ему улыбнешься.

— Да перестань ты внушать себе. Ты же олицетворение материнства. Посмотри на себя, какая ты белая, дородная, крепкая. До скольки ты его грудью кормила?

— До девяти месяцев.

— Ну вот видишь. Другая еле-еле с прикормом до полугода дотянет.

— А что он у меня все время падает. Падает, ручку прищемил, обжигается, поцарапался, я прямо все время, как в кипятке сижу. Нет, я плохая мать, все ему позволяю. Зачем только эту грушу дала?

Елочную из папье-маше грушу с проволокой на конце, с зеленым бумажным лепестком Женька на руках матери затолкал в рот. Лизанька было дернулась — не дело мусолить ребенку крашеную игрушку, но смолчала.

— Где лепесток? Откусил лепесток с проволокой, — Аня сует ему палец в рот, хлопает по спине, отчего Женька начинает орать. Аня белеет, краснеет. — Проглотил кусок проволоки, что теперь будет! — Заставляет Лизаньку смотреть в дергающееся горлышко, сует ей ложку, чтобы придавила ему язычок. От чужой тети, пытающейся заглянуть в горло, Женька закатывается еще пуще.

— Нет там ничего, и горлышко не поцарапано.

— А кишки? Ой, что теперь будет! В больницу надо, промывание! Ой, до сердца дойдет!

— Ты уж что, совсем?.. Сердце тут при чем.

— Ой, знаешь, я такая мнительная. Женечка, покажи маме, где больно? Женечка, горлышко больно? Ах, какая я плохая мать!

— Больно, потому что ты ему палец в рот сунула да дала по спине.

— Да разве он потом заревел? Не сначала?

— Конечно. Лучше поищем лепесток на полу.

От злополучной груши Аня на пробу сама пытается откусить проволоку.

— Слушай-ка, да ее не откусить!

— Ну вот, а бумажка не страшно.

— Правда, а что с ней будет?

— Переварится.

— Правда?

Аня плюхает Женечку на стул и сует ему бульонные кубики в железной коробке — поиграть:

— Поиграй, Женечка, ах какие кубики. Тетя Лиза дала.

Лизанька с неодобрением смотрит на новую Женечкину игру. Он вытаскивает бульонные кубики, завернутые в фольгу, пытается развернуть. Зачем портить продукт? Но опять ничего не говорит. Аня хватается за сигарету и выпускает дым в закрытую форточку.