Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
Грохота, сокрушительного удара, резкого лязга исковерканного металла, хлопков взрывающихся шин Флориан впоследствии не помнил, ему запомнился лишь краткий миг, когда он с удивлением. затмившим (не то слово; превосходящим?) шок и боль, почувствовал себя пленником тесного кокона, который с непостижимой силой швыряло из стороны в сторону. Зажатый, не в силах шевельнуться, он видел скользившие мимо расплывчатые картины, сумбурный фильм, странным образом без звука.
Он ненадолго пришел в себя только в больнице «Скорой помощи», когда на нем большими ножницами разрезали одежду. Открыл глаза, ножницы как раз двигались по груди, резали спортивную рубашку, как бы раскрывали его, перед собой он увидел чье-то лицо, услышал: «Вы меня понимаете? Можете меня понять?»
Он пробормотал что-то про свиней, неразборчиво, и снова потерял сознание.
Бургенландский таксист, который уже не первый раз в этот день мчался к пограничному пункту Никкельсдорф, чтобы отвезти беженцев в Вену, на Западный вокзал, откуда они поездами могли ехать дальше, в Мюнхен, спешил забрать очередных пассажиров, хороший, быстрый гешефт, каждый из этих бедолаг без возражений платил тройную цену. В спешке, в алчности, в горячке он не заметил, что движение впереди замерло. И на полной скорости врезался в машину Флориана Зусмана.
Женщина, которая с помощью своего сына осторожно вытащила Флориана из разбитой машины, уложила себе на колени и поддерживала его голову, оказалась его спасением. Один позвонок у Флориана был сломан, но бережность, с какой действовала женщина, и стабилизация предотвратили повреждение спинного мозга, иначе бы Зусмана парализовало. Флориан понял это, только когда Мартин привез ему в больницу газеты с фотографией Пьеты. «Ты на первой полосе!»
Из-за этой фотогдофии христианский Запад, изнывавший от страха перед наплывом мусульман, на историческую секунду расчувствовался. Мусульманка, спасшая Флориана, была Мадонной.
Многое ли сложилось бы иначе, если бы Флориан не угодил в эту аварию? Может статься, Мартин Зусман сумел бы не допустить брожений, вызванных его запиской по Jubilee Project, или хотя бы смягчил их, коль скоро остался бы в Брюсселе, а не вылетел тотчас в Вену, чтобы помочь брату. Теперь же, пока Мартин в Вене ухаживал за братом, в Брюсселе, в Европейской комиссии, возникли конфликты и споры, которые очень быстро разрослись до такой степени, что рациональное их разрешение и даже компромисс стали невозможны. А кто виноват в этом переполохе, кто додумался до этой безумной идеи? Миссис Аткинсон? Ксено? Мартин.
Впрочем, могут ли быть виноватые, если каждый лишь выполняет свои обязанности? Что такое обязанность? Соблюдение бюрократических правил, установленных процедур? Или отстаивание интересов, которые взялся защищать или считаешь их защиту своей обязанностью? Всё размалывают большие жернова наверху или малые внизу, а в итоге не происходит ничего, хотя хруст и скрежет процесса измельчения поначалу вызывали нервозность и суету. При этом Ксено и он сам, до отъезда в Вену, были еще полностью уверены, что Jubilee Project пойдет дальше как по маслу. Затишье перед бурей они приняли за отсутствие возражений, за молчаливое согласие. И чувствовали себя уверенно и в безопасности благодаря поощрению и защите с «самого верху».
Ведь Ксено наконец назначили дату встречи с председателем Комиссии, за два дня до Inter-Service-Meeting, которое она созвала по поводу Jubilee Project. То есть на самом деле не с самим председателем, а с его первым замом. Но и это уже было отличием, признанием ее работы и явным интересом к ее персоне, потому что, как правило, чиновники ранга Ксено встречались разве что с рядовым сотрудником председательского аппарата. Может, эта привилегия — следствие протекции Фридша, который настоятельно рекомендовал ее в высоких кругах? С другой стороны, разве она не ожидала еще большего, а именно встречи лично с председателем? Разве не по этой причине тщательно к ней готовилась, изучала его биографию, его пристрастия, его чудачества, даже прочла его любимую книгу? Но в сущности, все стало ясно, когда ей пообещали эту встречу («О чем идет речь?», «Мы постараемся!»), но снова и снова ее откладывали, пока Фридш в конце концов не сказал:
— Встреча с председателем — всего лишь встреча с сотрудником его аппарата! Тем более когда о ней просят из «Культуры». — Он усмехнулся: — Представь себе, что председатель на самом деле не существует. После Жака Делора председателя больше не было! Были одни только марионетки. Аппарат дергает за ниточки. Каждое слово, какое произносит председатель, произносят его чревовещатели. Все, что он решает, давным-давно решено, а когда он что-то подписывает, его рукой водят другие. Ты видела по телевизору, как председатель на встрече с главами государств вдруг дергает одного за галстук, а другого легонько толкает? Это единственно неподготовленное и самостоятельное, что он может себе позволить, так сказать, личная нотка в механике власти, его ироническая игра: он, подвешенный на множестве нитей, пантомимически смеется над этим, когда дергает и толкает, будто он сам и есть кукловод. Стало быть. — сказал Фридш, — ты встретишься с председателем, но не жди встречи с марионеткой.
И вот Ксено сидела напротив первого зама председателя Комиссии, напротив Ромоло Строцци, чье полное имя, как она узнала из статьи в Википедии, звучало так: Ромоло Антонио Массимо Строцци, последний и бездетный отпрыск старинного рода итальянской знати. В европейских учреждениях ходили байки про него и его весьма вольные манеры, вслед за немцами все называли его «пестрая собака», и Ксено с удивлением отметила, что понимать это следует, пожалуй, совершенно буквально: Строцци был одет в голубой костюм с желтым платочком в кармане и в красный жилет, который подчеркивал и одновременно поддерживал его брюшко. Не толстяк, просто в меру упитанный, в самом деле отнюдь не аскет, что он и демонстрировал не в последнюю очередь ярко-красным жилетом. Необычно на этом уровне власти, где преобладали выпускники престижных кадровых кузниц вроде École Nationale de l’Administration [142], очень стройные мужчины в неприметных, не слишком дорогих костюмах, аскетичные во всех отношениях — способные часами и ночи напролет вести переговоры. Казалось, они почти не нуждаются в пище и сне, обходятся немногими словами, немногими жестами, избегают переслащивать душу сладостью эмпатии, не нуждаются в общественности, им хватало метаболизма внутри власти, внешний блеск они отвергали. В их жизни и работе не было прикрас, все было прозрачно и незримо. Мужчин такого типа Ксено умела оценить профессионально, этому она училась, к этому готовилась в своих элитарных высших школах, накопила подобный опыт в ходе своей карьеры, а теперь вот сидела напротив эксцентричного итальянского графа, который выпячивал перед нею свое красное брюшко и говорил, энергично жестикулируя, словно опереточный дирижер, так что его перстень с печаткой плясал у нее перед глазами. Смеха это не вызывало, наоборот, внушало благоговение и почтение, ничто иное для человека на его посту и представить себе невозможно. Просто Ксено смутили его повадки, и она никак не могла с этим справиться. Он не только превосходно владел итальянским, немецким, английским и французским, разговор он начал на древнегреческом, облизываясь от удовольствия. А когда заметил, что Ксено смотрит на него в полной растерянности, извинился: новогреческий у него, увы, в настолько рудиментарном состоянии, что огорчил бы ее. И он всегда забывает, что для греков древнегреческий такой же иностранный язык, как кисуахили.
— Έν άρχή ήν ό λόγος, — сказал он и добавил: — 'Αλλ' ό λόγος ήν άμαρτοεπής. В начале было слово. Но слово было ошибочно. Je suis désolé [143], — засмеялся он.
Ксено оробела от такого взрыва веселья. Непосредственно перед встречей она навела кое-какие справки о графе Строцци, чтобы оценить его, чтобы не попасть впросак и в разговоре с ним как можно быстрее реагировать правильно. Но только сейчас, с опозданием, поняла подлинный смысл всего того, что слышала о нем и читала: Строцци получили дворянство еще при императоре Священной Римской империи германской нации Фридрихе II [144] и состояли в родстве и свойстве с австрийской, немецкой и чешской знатью. Дед Ромоло Строцци был военным преступником, командовал одной из частей 9-й Итальянской армии, которая в 1941-м и 1942-м проводила в Черногории массовые расстрелы, однако его отец, выпускник дипломатической академии, стал в 1964 году самым молодым членом переговорной команды, которая готовила для итальянского правительства Договор слияния с Европейским сообществом, приведший к созданию общего Совета и Комиссии. Его австрийский двоюродный дед Николаус граф Кевенхюллер, фанатичный национал-социалист, в январе 1945 года был назначен заместителем гауляйтера Каринтии, но в первых числах мая успел сбежать в Испанию, где до своей смерти в 1967 году безнаказанно жил как «советник» испанской тайной полиции, с почетным окладом от генералиссимуса Франко. А вот его двоюродная бабка Марион, из фон Тирпицев, вышла за немецкого борца Сопротивления Ульриха Хессе, состояла в социал-демократической партии, занималась в Ганновере коммунальной политикой и была секретарем Союза жертв нацизма.
