Читать книгу 📗 "Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Цунвэнь Шэнь"

— Раз я выросла, надо заниматься переправой.

— Переправой занимаются, когда стареют.

— Когда стареют, надо отдыхать!

— Твой дед еще тигра завалить может, я вовсе не старый! — с этими словами дед согнул руку и старательно напряг мышцы, так что они показались молодыми и сильными, и добавил:

— Вот, Цуйцуй, если не веришь, укуси.

Цуйцуй покосилась на чуть сгорбленного, совершенно седого деда и ничего не ответила. Вдалеке послышались звуки сона, она поняла, в чем дело и откуда идут звуки, спустилась с дедом к лодке и подтянула ее к домашнему берегу. Чтобы пораньше увидеть шествие, провожавшее невесту в новый дом, Цуйцуй взобралась на пагоду. Очень скоро пришла толпа: двое дудящих в сона, четверо дюжих сельских парней, один пустой паланкин, один празднично одетый юноша, похожий на сына командира дружины, а еще два барашка, ребенок, который их вел, сосуд вина, коробка лепешек из размельченного риса и человек, нагруженный подарками. Когда вся толпа поднялась на лодку, Цуйцуй с дедом взбежала следом за ними. Дед правил лодкой, а Цуйцуй встала возле паланкина невесты и стала любоваться его бахромой и лицами людей. Когда они причалили, парень, похожий на сына командира дружины, достал из украшенного вышивкой поясного кошеля красный конверт и передал паромщику. Так было заведено, и дед уж не мог сказать, что не возьмет деньги. Однако, получив конверт, он спросил, откуда невеста, уяснил, снова спросил, из какой семьи, получил ответ и, наконец, спросил, сколько ей лет, что тоже хорошенько запомнил. Играющие на сона вновь загудели в свои дудки, и вся компания, перевалив гору, скрылась. Дед остался в лодке с Цуйцуй, но душа его следовала за пением сона и успела уйти довольно далеко, прежде чем вернулась обратно в тело.

Взвешивая на руки красный конверт, дед со значением сказал:

— Цуйцуй, невесте из Сунцзябаоцзы всего пятнадцать лет.

Цуйцуй поняла, к чему он клонит, но не стала заострять на этом внимания и тихо повела лодку к берегу. Причалив, она вбежала в дом, достала крошечный побег бамбука, из которого смастерила сона с двумя раструбами, и попросила деда сыграть ей из лодки «Мать провожает дочь», а сама улеглась с собакой на большой камень, на который как раз упала тень от дома, и разглядывала облака. Время тянулось медленно, дед незаметно заснул, и Цуйцуй с собакой тоже заснули.

Глава третья

Наступил праздник лета. Цуйцуй с дедом за три дня до того условились, что он останется на вахте у переправы, а Цуйцуй и пес пойдут к дому Шуньшуня смотреть на гуляния. Цуйцуй сперва не соглашалась, но все же уступила. Однако день спустя снова пожалела о согласии, думая, что если идти смотреть, то должны пойти оба, а если бдеть у лодки, то тоже обоим. Дед понял, что в душе ее сражаются желание праздника и любовь к нему. Оказаться препятствием на пути к веселью совсем уж никуда не годилось!

— Цуйцуй, ты чего? — улыбаясь, спросил паромщик. — Мы же договорились, а ты вдруг пожалела, у нас, у чадунцев, так не принято! Сказано — сделано, нельзя, чтобы то одно, то другое. Я не настолько выжил из ума, чтобы не помнить, что ты согласилась!

Хотя было видно, что он понимает, почему внучка передумала, но она была слишком послушным и правильным ребенком, и дед от этого приуныл. Когда дед замолчал, и молчал долго, Цуйцуй спросила:

— Если я уйду, кто останется с тобой?

— Если ты уйдешь, со мной будет лодка, — ответил дед.

Цуйцуй нахмурилась и горько усмехнулась:

— С тобой будет лодка, ха-ха, лодка с тобой будет. Дедушка, ну ты и…

«Все равно однажды ты уйдешь», — подумал дед, но вслух говорить об этом побоялся. Какое-то время ему нечего было сказать, потом он отправился в садик за домом возле пагоды проведать лук, и Цуйцуй пошла следом.

— Дедушка, я решила не ходить. Если надо, чтобы кто-нибудь пошел, то пусть лодка идет, а я вместо нее с тобой побуду.

— Хорошо, Цуйцуй, если ты не пойдешь, то я пойду, возьму с собой красный цветок и притворюсь бабушкой Лю [142], которая решила в городе себя показать, да на других посмотреть.

И потом они долго смеялись.

Дед занимался луком, а Цуйцуй вырвала одну большую стрелу и затеяла в нее дудеть. С восточного берега кто-то затребовал переправы, и девочка, не дав деду сняться с грядки, помчалась сама, запрыгнула в лодку и повела ее к пассажиру, тянучи за трос. Переправляясь, она кричала:

— Дедушка, пой, пой!

Но дед не пел, он стоял на высоком камне, глядя на нее и отмахиваясь, не говоря ни слова.

У него на душе лежал камень, тяжелый камень — Цуйцуй выросла.

Цуйцуй росла день за днем, случайно сказав что-то — краснела. Время прошло, и теперь она думала совсем о других вещах. Ей нравилось смотреть на невест с напудренными лицами, нравилось говорить о них, нравилось вплетать в волосы цветы, а еще нравилось слушать песни. И в пении жителей Чадуна она уже могла различить куплеты о любви. Иногда ей будто бы становилось одиноко; она любила сидеть на камне и любоваться облаками. Если дед спрашивал: «О чем думаешь, Цуйцуй?», она, слегка стесняясь, тихо отвечала: «Смотрю, как в реке дерутся утки!» Это местное присловье означало: «Ни о чем не думаю». И в то же время, спрашивая себя: «Цуйцуй, а и правда, о чем ты думаешь?», она сама себе же отвечала: «Мысли все далеко, их много. Но я не знаю, о чем думаю». Она действительно все время думала и сама не знала о чем. Тело девочки созрело, в этом теле уже случалось «странное», естественно пришедшее с возрастом, случалось каждый месяц и тоже повергало ее в раздумья и в мечтания.

Дед понимал, что это значит. Он семьдесят лет прожил на лоне природы, но с некоторыми вещами в ней, да и вообще в мире, не мог совладать. Цуйцуй выросла, и это напомнило ему о делах минувших дней, вытащило кое-какие похороненные под толщей времен события.

Мать Цуйцуй была очень похожа на дочь. Длинные брови, большие глаза, яркий румянец, кротость, заслужившая всеобщую любовь. Глазастая, с подвижными бровями, она всегда радовала старших. Казалось, она никогда не покинет гнездо. Но пришло несчастье — она познакомилась с тем солдатом, а под конец бросила старого отца и маленькую дочь — умерла вслед за ним. Старый паромщик говорил, что в этом нет ничьей вины, что за него несет ответственность только Небо. Но, хотя на словах он Небу не пенял, как же горько было у него на сердце! То, что выпало на его долю, по чести сказать, было несправедливо! На словах он забыл обо всем, однако на самом деле не мог отпустить свою боль, не мог смириться с тем, что случилось!

Но еще ведь есть и Цуйцуй. Последуй она сейчас по стопам матери, смог бы дед в свои преклонные годы вырастить еще одного птенца? Человек полагает, а Бог располагает! Он был слишком стар, он хотел отдохнуть, ведь любой добрый деревенский житель получает сполна все отведенные ему невзгоды и тяжкий труд. Будь где-нибудь наверху Бог, и будь у него пара рук, чтобы все распределить, очевидно же, что справедливо было бы забрать первым деда и позволить молодым в новой жизни получить надлежащую долю радостей и горестей, тогда во всем этом был бы хоть какой-то смысл.

Но дед думал вовсе не об этом. Он волновался за Цуйцуй. Иногда он лежал на большом камне у дома и обдумывал свои заботы в компании звезд. Он думал о том, что смерть уже скоро заберет его, и именно то, что Цуйцуй выросла, означало, что он действительно постарел. Во что бы то ни стало нужно было найти ей опору. Раз уж несчастная мать передала ему девочку и она выросла, то теперь он тоже должен передать ее кому-то, только тогда его дела будут завершены! Но кому? Как найти человека, который бы не обидел ее?

Когда Тяньбао Далао переправлялся через реку несколько дней назад и беседовал с дедом, то напрямик сказал ему:

— Дядюшка, Цуйцуй ваша очень красива, прямо как Гуаньинь. Пройдет года два, и если я стану заниматься делами в Чадуне и мне не нужно будет носиться повсюду, как вороне, я непременно буду приходить на берег петь для нее каждую ночь.