Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
Кассандра была весьма ретивой чиновницей Она поехала в Мехелен и встретилась с Жаном Небенцалем, так как решила, что сможет найти что-нибудь интересное для Jubilee Project. Но ей бы в голову не пришло работать сверхурочно или отправиться в Мехелен, только когда поездка будет «оформлена как командировка» и затем «оплачена». Ей было интересно совершить воскресную экскурсию, во время которой она могла увидеть и узнать что-то новое, а коль скоро это вправду принесет пользу проекту, так тем лучше.
Жан Небенцаль оказался ученым-энтузиастом и без лишних слов мог выйти на работу и в воскресенье, «во внеслужебное время», раз кто-то из Еврокомиссии проявлял интерес к его исследованиям и по этой причине приезжал в Мехелен. Становилось все труднее привлечь внимание к работе здешнего научного центра и обеспечить финансирование. Поэтому его чуть ли не растрогало любопытство этой европейской чиновницы, которую он немедля разыскал в Гугле: сфера деятельности, фотографии.
«Не надо меня благодарить, — сказал он, — я ведь не бездушный бюрократ, хоть и сижу в этом здании за письменным столом Эггерта Реедера. Кто это? Шеф германской военной администрации в Бельгии, он организовал депортацию свыше тридцати тысяч евреев в Освенцим, после войны был приговорен к двенадцати годам каторжной тюрьмы, а затем Конрад Аденауэр [167] его помиловал. Он же всего-навсего сидел за письменным столом. И не в ответе за убийство евреев в Освенциме. На работе он просто составлял списки этих людей, чтобы можно было организованно отправить их на бойню. И фанатиком его никак не назовешь, сверхурочно он никогда не работал. После помилования он получал в ФРГ пенсию госслужащего. Выслуги лет хватило. А теперь за его столом сижу я и работаю с этими списками».
Жан Небенцаль был приятной наружности, примерно ровесник Кассандры и очень похожий по типу: не тощий (Кассандра не доверяла худым мужчинам, считала, что они склонны к аскетизму, а стало быть, к жесткости и унынию), но и не толстяк (толстяков Кассандра считала невоспитанными, непривлекательными и лишенными самоконтроля, хотя обобщать не стоит, так или иначе если и не большинство, то весьма многие толстяки вызывали у Кассандры подозрение в безволии). Жан был просто мужчина, большой, сильный и все же мягкий, так она трактовала то, что сам он назвал бы «чуть полноватый». И ей очень понравились его карие глаза и курчавые черные волосы.
— А с какой стати, по-твоему, нас должно интересовать, что ты влюбилась? — спросила Ксено.
Стульев в кабинете у Богумила было всего два, его собственный и посетительский. Богумил предложил Ксено свой рабочий стул, но она предпочла стоять. С нервозным выражением на лице смотрела на Кассандру, которая сидела на посетительском стуле и сейчас вскочила:
— Вы не понимаете? Я же четко сказала! У них есть списки! В Мехелене! Там полностью сохранился архив службы безопасности СС, которая отвечала за депортацию. Мы переписывались со всем миром, а все было у нас под носом: в тридцати минутах езды пригородной электричкой! Теперь я знаю, сколько уцелевших в Освенциме еще живы, и у меня есть их имена.
— Сколько же их?
— Шестнадцать, — сказала Кассандра.
— Шестьдесят?
— Шестнадцать!
— Шестнадцать? По всему миру?
— Коль скоро они числились в списках на депортацию, а затем были зарегистрированы как уцелевшие, словом: коль скоро они были в той или иной форме зарегистрированы и известны, то да.
— И есть их контактные адреса?
— Жан сказал: адреса обновлены не на сто процентов. Возможно, некоторые уже устарели, ведь контакты нерегулярны. Но в целом да.
— И в каком… как бы это выразиться? В каком состоянии? Я имею в виду, каково состояние их здоровья… они смогут приехать и выступить?
— О пятерых известно, что они регулярно выступают в школах и прочих программах свидетелей эпохи.
— Пятеро?
— Да. А один вообще особый случай. Некий Давид де Вринд. Он живет здесь, в Брюсселе. Жан говорит, что если этот де Вринд правильно поймет наш проект, то станет для нас идеальным свидетелем эпохи.
— Почему?
— Он не только один из последних уцелевших в Освенциме, но вдобавок последний еще живой еврей из легендарного двадцатого депортационного эшелона в Освенцим. Единственного эшелона, атакованного и остановленного в чистом поле бойцами Сопротивления. Клещами они перекусили проволоку, которой были прикручены засовы на дверях телятников, открыли двери и крикнули евреям, чтобы те выпрыгивали из вагонов и разбегались. Кто выпрыгивал, получал двадцать франков и надежный адрес. Большинство боялись, что, если попытаются бежать, немцы их перестреляют. И остались в эшелоне, который после короткой перестрелки эсэсовцев с сопротивленцами продолжил путь. Все, кто не выпрыгнул, сразу по прибытии в Освенцим отправились в газовые камеры. Но де Вринд был среди тех, что выпрыгнули из эшелона.
— Ты же сказала, он был в Освенциме.
— Побег из двадцатого эшелона произошел в апреле сорок третьего. Де Вринд попал в деревню, в семью, фамилию которой уже не помнит, они выдавали его за брюссельского племянника. Он был тогда совсем мальчишка и пережил тяжелую травму: его родители остались в эшелоне. Конечно, он мог бы дождаться конца войны в приемной семье, но хотел сражаться — может, освободить родителей? Освободить Европу? В июне сорок четвертого он как самый юный примкнул к группе Сопротивления «Europe libre» [168], ее возглавлял Жан-Ришар Брюнфо, о котором вы, вероятно, слышали, во всяком случае знаете улицу Брюнфо. Эта группа стала легендой по причине своих дерзких операций, но еще и потому, что отличалась от всех других групп политически: она единственная уже своим названием заявила, что сражается не за свободную Бельгию, а за свободную Европу. После войны, после победы над нацистами они хотели сразу же упразднить бельгийскую монархию и учредить Европейскую республику. Брюнфо и его товарищи до последнего дня своей жизни выступали и против фашистских режимов в Испании и Португалии, против Франко и Салазара, о которых державы-победители при освобождении Европы странным образом забыли. Так или иначе, в августе сорок четвертого Давида де Вринда выдали, арестовали и депортировали в Освенцим. В газовую камеру его не отправили. Он был молод и силен. Смог пережить месяцы до освобождения. После войны он стал учителем. Не выступал, подобно многим другим уцелевшим, время от времени в школах как свидетель эпохи, решил стать учителем, чтобы каждый день заботиться о подрастающем поколении. Решил быть не свидетелем, а воспитателем. Ну, что скажете? Если мы продолжим работу над идеей Мартина, а на это дал добро сам председатель, то в центр торжеств надо поставить именно этого человека. Здесь мы имеем все: жертву расизма, борца Сопротивления, жертву коллаборационизма и предательства, узника лагеря смерти, визионера постнациональной Европы на основе прав человека, историю и урок истории в одном лице, в лице этого учителя.
— Прекрасно, — сказала Ксено. — Какая зажигательная эмфаза. Есть только одна маленькая проблема.
Сестра Жозефина тревожилась о де Вринде. Женщина справедливая, она старалась по возможности одинаково относиться ко всем своим «подопечным», как она их именовала, вызывали ли они у нее симпатию или прямо-таки отвращение, проявляли ли общительность или враждебность, дружелюбие или агрессивность. Жозефина считала, что у них у всех есть причины быть такими, какими они себя показывали, житейские причины, которые отчетливо выступали на поверхность, когда обитатели этого дома осознавали, что здесь, в «Maison Hanssens», им только и остается коротать время до кончины, хоть они по-прежнему делали вид, будто просто гостят в курортном отеле.
Все, кого она опекала, подходили к концу своей жизни, но еще с нею не расстались. Так показывал опыт Жозефины, так она это понимала. И каждый день представляла себе, что это значит. Для каждого отдельного человека. В таком плане они все были равны, и в этом равенстве она уже не различала легких в уходе и обременительных подопечных, симпатичных и несимпатичных. Давид де Вринд, судя по всему, никогда не испытывал потребности общаться с ней больше необходимого. И если за что-нибудь благодарил, то звучало это скорее как «до свидания», а не как выражение благодарности. В общем, нельзя сказать, что де Вринд был подопечным, которого не можешь не любить и поэтому особенно стремишься дарить ему свое внимание. Тем не менее Жозефина считала, что несет за господина де Вринда особую ответственность. Из-за номера на его предплечье? Она задавалась этим вопросом и одновременно запрещала себе такую мысль. Ведь она справедлива и одинаково внимательна ко всем. С каждым жизнь обошлась сурово.
