Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"

Морланд взял другую пилку. Потоньше.

На первых порах возникнет известная собственная динамика, разговоры, слухи, а затем надо осторожненько направить это недовольство в нужное русло, чтобы появилась потребность создать консультативную рабочую группу для обсуждения и решения проблемы.

«Решение проблемы». И в этой формулировке Джордж Морланд тоже выказал консерватизм. За последние годы произошел удивительный языковой сдвиг, и никто ничего не заметил, во всяком случае, ни комментариев, ни сомнений никто не высказывал. Если раньше говорили «решить проблему», то теперь — «подвести проблему к решению». Раньше говорили «принять решение», теперь же — «достигнуть решения». Теперь не «анализировали», а «подвергали анализу». Не «принимали меры», а «ступали на путь принятия мер». Можно составить целый словарь нового евроканцелярита, и просто диву даешься, как в этом Вавилоне иные языковые тенденции мгновенно делались общим достоянием всех языков. Джорджу Морланду хватило чутья это заметить. Он не был ни семиотиком, ни герменевтиком, ни лингвистом, однако его не оставляло отчетливое ощущение, что это развитие есть некий знак, весьма симптоматичный для состояния Комиссии, для ее беспомощности, для ее косности. «Поставить что-либо на рельсы» безусловно звучит куда более оборонительно, нежели «что-либо сделать». Такие формулировки свидетельствовали, что речь идет уже не о цели, а всего лишь о пути. Вот примерно так все выглядело. Но он этого не признавал. Оставался при добром, старом «решить проблему», причем на сей раз без обиняков: Kill the project, kill Mrs Atkinson [179].

Морланд вооружился мягкой щеточкой для ногтей, чтобы удалить вездесущие крохотные опилки, потом достал из ящика письменного стола бесцветный лак. И, с удовольствием лакируя ногти, с легкой скромной насмешкой думал о миссис Аткинсон, которая прятала в муфту свои холодные пальцы с обгрызенными ногтями.

И уже две недели спустя он, не вызывая ни малейших подозрений, мог присоединиться к общему желанию образовать консультативную рабочую группу, под эгидой CAC («Cultural Affairs Committee») [180].

Миссис Аткинсон сразу поняла: это конец проекта, который она сама в общем-то никогда по-настоящему не приветствовала. Инициатива принадлежала «Культуре». Внешне проект целиком и полностью связан с этой Ксенопулу, которая корчила из себя жутко важную персону. В свою очередь Ксено была не слишком уверена в себе и считала, что коль скоро потребуется обсуждение, то заниматься им должен Мартин. Ведь идея проекта исходила как-никак от Мартина Зусмана. И она переложила на него всю организационную работу.

А Мартина на месте не было.

На участке дома престарелых «Maison Hanssens» изначально располагалась мастерская надгробных памятников. Пит Хансене, каменотес в четвертом поколении, не оставил потомства и не нашел никого, кто захотел бы продолжить его дело. Когда в семьдесят три года из-за эмфиземы легких, вызванной кварцевой пылью, ему пришлось униженно скитаться по больницам и санаториям и работать он уже не мог, он по завещанию отписал свой дом, мастерскую и участок городу Брюсселю, при условии, что город или брюссельский регион создаст там достойное учреждение для стариков. После чего почил в Бозе. Стесненный в средствах город наследство принял, но минули годы, прежде чем наконец при финансовой поддержке ЕС — дотаций из Европейского фонда регионального развития и Европейского социального фонда — бывшую мастерскую надгробных памятников переоборудовали в современный «центр по уходу за людьми преклонного возраста». Теперь в бывшей мастерской размещалась столовая, в выставочном зале — библиотека и общая комната дома престарелых, от других же прежних построек ничего не сохранилось, и ничто более не напоминало об истории этого места.

Почти ничто. На зеленой полоске газона возле библиотеки, у бокового выхода (собственно говоря, запасного), стоял с десяток полированных надгробий без надписей, последние образцы давней мануфактуры. Неясно, были ли эти камни просто забыты или оставлены сознательно, в память об истории этого места. Обычно их не видел никто, кроме эконома, месье Юго, который подстригал газон вокруг дома.

А потом их обнаружил Давид де Вринд. Бог весть отчего ему захотелось выбраться из дома, и на первом этаже, выйдя из лифта, он на миг замер в замешательстве — зачем, куда, просто вон отсюда, — но пошел не направо к выходу, а налево, внезапно очутился перед запасной дверью, нажал на большую красную перекладину, с помощью которой она открывалась, и с изумлением воззрился на надгробные памятники, шел-то не на кладбище, просто решил где-нибудь перекусить. Он заметил, что на памятниках нет имен — кладбище безымянных? Но почему памятников так мало? Почему кладбище такое маленькое? Тысячи, сотни тысяч людей уже не имели имен, когда им пришлось умереть, миллионы имен стерли, прежде чем отправить людей на смерть, их сделали номерами, несчетными номерами, но здесь — он смотрел, начал считать, — здесь было всего лишь: два, три, четыре, пять… Тут служитель взял его за локоть, ведь, открыв запасную дверь, де Вринд включил тревожную сигнализацию.

— Что вы здесь делаете? Хотели выйти? Да? Вы ошиблись дверью. Идемте, я вас провожу… Куда вы собираетесь?

Давид де Вринд решительно сообщил, что хотел пойти перекусить.

— В столовую?

— Нет! В город, в ресторан, вон туда… — Он показал пальцем: — Вон туда! Рядом.

Немного погодя он сидел в «Ле рюстик», официантка принесла бокал красного вина, и ему стало стыдно. Снова момент ясности. А ясность — это стыд. Он спросил себя, зачем…

Разумеется, он знал зачем…

И разозлился. Так он вовсе не хотел…

Нестерпимый зной. Де Вринд снял пиджак, закатал рукава рубашки, утер платком пот со лба. Думать невозможно. Слишком шумно. За соседним столиком громко тараторила большая семья, горластые дети. Он нервно посмотрел туда — и улыбнулся. Рефлекс. Он всегда улыбался, глядя на детей. Радостно, или понимающе, или просто из вежливости.

Тут он заметил, что одна девочка с любопытством смотрит на него. Сколько же ей лет? Пожалуй, лет восемь. Их взгляды встретились. И она подошла к его столику.

Пожалуйста, не надо! — подумал он.

— Круто! — сказала она, показывая на татуированный номер на предплечье де Вринда. — Он настоящий?

— Да, — сказал де Вринд и надел пиджак.

— Круто! — опять сказала она и показала ему приклеенное на предплечье тату.

Три китайских иероглифа.

— Тату ненастоящее, — сказала она. — По-настоящему мне пока не разрешают.

— Ты знаешь, что они означают? — спросил де Вринд. — Нет? Но тебе нравится? Да?

Он коснулся иероглифов.

— Первый: Все… Второй: Люди… Третий: Свиньи… Прости, я ошибся, — сказал он и тронул первый: — Старые… — И третий: — Молчаливы.

Профессор Алоис Эрхарт следом за Антониу Оливейрой Пинту вошел в зал заседаний. Увидел Reflection Group, сидящую полукольцом вокруг кресла, предназначенного для него, полукольцо ноутбуков и планшетов, за ними опущенные взгляды, устремленные на экраны, и услышал быстрый перестук клавиш.

Эрхарт постоял, потом наконец сел. Мало-помалу взгляды обратились на него.

Здесь состоится всего лишь дискуссия? Не стоит обманываться. Состоится его казнь, конец его жизни в мире экспертов. Но разве Эрхарт планировал не это? Что произносят в ожидании казни? Последнее слово. Вот и настала пора, думал он, именно к этому он давно стремился, к последнему слову.

Как радостно господин Пинту приветствовал собравшихся! Только греческий профессор, преподававший в Оксфорде, быстро писал что-то на ноутбуке, наверно что-то важное и срочное, во всяком случае, то была демонстрация важности и срочности. Эрхарт улыбнулся, сказал:

— Вы закончили, коллега? Можно начинать?