Читать книгу 📗 "Охота за тенью - Ведельсбю Якоб"

Провалившись в мягкое кожаное директорское кресло, я пролистываю и его бухгалтерские папки, но не нахожу ничего, что имело бы отношение к «Мишн зироу», «Рейнбоу медикалс» или «Проджект коуст». Возвращается Пернилла, решительным шагом проходит мимо меня и роется на дне пластикового контейнера для письменных принадлежностей. У нее в руке появляется ключ.

— Вот тут, в ящике стола, Янус оставил кое-что специально для вас. Он хотел, чтобы вы это забрали.

Ящик прячется под самой столешницей. Я поворачиваю ключ и выдвигаю его. В дальней части ящика — под степлером, скотчем, неподписанными блокнотами и папкой с отчетами по расходам лежит конверт с надписью «Петеру». В нем квитанция из камеры хранения Центрального вокзала Копенгагена.

— Он оставил это за несколько дней до того, как его положили в больницу, — говорит она бесцветным голосом.

Качу на велосипеде по Вестерброгаде в сторону центра и никак не могу забыть, какой испуг появился в глазах Перниллы, когда я, не выпуская подлокотника кресла, обернулся к ней и сказал, чтобы она никому не рассказывала о перешедшем ко мне блокноте Януса и немедленно звонила мне, если ее безопасности будет что-то угрожать. Лучше бы я промолчал.

Я сажусь на скамейку рядом со входом в Центральный вокзал со стороны Ревентловсгаде. Наверное, у меня паранойя, но мне необходимо убедиться, что никто из этих людей, проходящих мимо или собирающихся небольшими группками, сидящих на чемоданах, скамейках или кафельном полу, не проявляет ко мне интереса. Само собой, никому нет до меня дела. Несколько минут спустя я подхожу к стойке, протягиваю квитанцию, и мне выдают сумку с надписью Fjällräven. У меня была такая, когда я ходил в школу. Закидываю ее за спину, выхожу из здания вокзала и иду к велосипеду.

Содержимое сумки лежит передо мной на кровати, а в колонках пульсирует Боуи. В белом конверте с воздушно-пузырчатой пленкой лежат две пачки денег. В одной двадцать пять тысяч евро, в другой пятьдесят тысяч датских крон.

Под широкую белую резинку, скрепляющую пачки, подсунут листок бумаги. На нем Янус своим неповторимым почерком — взлетающие тонкие линии напоминают абрисом невесомые скульптуры Джакометти — написал:

Я долго лежу в ванной. Потом, стоя обнаженным перед зеркалом, втягиваю живот и напрягаю бицепсы. «А ты неплохо выглядишь для своих почти пятидесяти», — говорю я самому себе.

Лишь проехав половину Страндгаде, я вдруг соображаю, куда направляюсь. Перестаю крутить педали и лениво торможу ногами, носки ботинок задевают заледенелый асфальт, пока велосипед не останавливается. Пять градусов ниже нуля, и я в пяти шагах от бара «Карусель». Сюда, по дороге домой, я непременно заглядываю выпить перед сном кружку пива.

Мне кажется, что я вполне владею собой, однако тело не хочет слушать контраргументы, которые приводит ему мозг, оно опять устраивается на сиденье, и ноги целеустремленно крутят педали в направлении Христиании. И вот я въезжаю через деревянные ворота, спешиваюсь и качу велосипед по Пушер-стрит, уставленной рядами киосков, как будто сейчас время рождественского базара с его ремесленными поделками. Останавливаюсь перед пританцовывающими от холода ребятами в легких куртках.

— Ёпст, где тебя носило? — спрашивает один из них и странно выворачивает шею, так что даже позвонки хрустят. Рука с татуировкой выныривает из кармана, берет коричневый брусок хеша и слегка постукивает им по столу.

— Путешествовал, — лгу я.

— Ёпст, столько месяцев?

— Да.

— Ты не загорел.

— Дожди шли.

— Дерьмово. Тебе как обычно?

— Мне просто косяк.

— Один косяк? Ты же всегда берешь десять грамм.

— Один косяк.

— Ёпст, — фыркает он и осуществляет выдачу моего заказа, сквернословя по мобильному, плотно зажатому между плечом и подбородком.

Я кладу деньги перед этим юнцом. За его спиной — грязные заработки, оружие, ножи, тюрьма, ежедневные угрозы и нападения; круглый год в резиновых сапогах, тренировочных штанах и черной штормовке. У этих ребят свой кодекс и свои жизненные установки, которым им приходится следовать, чтобы выжить. Но так везде: люди объединяются в группы, никому не выстоять в одиночку. Я киваю ему и отхожу. Мысль донести косяк до дому уже не кажется верной. Хочется закурить здесь же. Сердце чуть не выскакивает, когда я щелкаю зажигалкой и вдыхаю теплый дым глубоко, в самые отдаленные уголки легких. Тело пронизывает дрожь, за лобной костью будто искрят, потрескивая, бенгальские свечи, а сердце сбивается с ритма.

— Последний косяк в твою честь, Янус, — бормочу я и слегка раскачиваюсь, пока дым проникает в организм и впитывается в кровь, несущую его в мозг.

После хеша меня, как всегда, мучает жажда — необходимо выпить бокал пива, потом еще один, потом идти домой спать, однако я никуда не иду и продолжаю думать о том, как я слаб, ощущать тяжесть, которая из груди разливается по всему телу, словно замурованному в цемент, так что я ничего не чувствую, только слышу скрип шагов по снегу, и мои ноги, предплечья, руки, пальцы снова функционируют, я нахожу велосипед и дорогу домой, и Че Гевара смотрит на меня горящим взором со стены у кровати, в которой я лежу, согреваясь собственным теплом, — кровати, ставшей моим оплотом.

Солнце сквозь оконное стекло светит мне в лицо, и я переворачиваюсь на другой бок. Надо бы заняться отжиманиями и упражнениями на пресс, пробежаться по набережной, вернуть тело к жизни. Однако мозг уже вцепился в будущее планеты. Люди, стоящие за «Мишн зироу», конечно же, правы: рост численности населения рано или поздно закончится перенаселением, последствия которого непредсказуемы. И ведь никто из политиков никогда не выступал с приемлемым решением этой проблемы. Возможно, оттого, что гуманного решения просто не существует. Или оттого, что развитие общества идет по такому пути, где его не затормозишь даже негуманными, пугающими методами, и способно завести туда, где народы мира ожидает война каждого против всех. Я наблюдаю за тем, как пылинки планируют в солнечном луче, который разрезает комнату надвое, отмечаю, как веки тяжелеют, глаза закрываются, оберегая и лаская, — и внезапно распахиваются вновь при мысли о том, что история о «Мишн зироу», как намекнула Пернилла, не более чем фантазия Януса, результат болезненного помрачения сознания. Эта мысль тоже ускользает, и наступает освобождение, нисходящее в примиряющее спокойствие сна.

Я не единственный, кто опоздал. Часовня находится в углу кладбища, на улице перед входом топчется в ожидании кучка народа. Прохожу через калитку и вливаюсь в поток людей, идущих по утоптанному снегу между могилами. Несколько фотографов с «телевиками» на штативах стоят чуть поодаль и снимают происходящее.

— Привет, Петер. Давненько не виделись, — шепчет чей-то голос.

Оборачиваюсь. Женщина средних лет, одетая в траур, издевательски подмигивает:

— Конечно, где тебе меня узнать. В одежде-то.

— Да уж, — соглашаюсь я, — погоди, где же это мы…

Но тут какой-то мужчина, протиснувшись сквозь толпу, одаривает меня враждебным взглядом и уводит ее в часовню.

Вхожу и я, встаю у стены в стороне от украшенного цветами гроба. Пианист начинает играть, и молодая актриса, начинавшая карьеру, снимаясь обнаженной для нашего журнала, поет Can You Feel the Love Tonight Элтона Джона, да так, что у большинства присутствующих из глаз текут слезы. It’s enough for this restless warrior just to be with you [2], — поет она чистым голосом.

Ловлю себя на том, что испытываю презрение ко всем этим людям, к самовлюбленной и напыщенной толпе, но не хочу идти на поводу у своего внутреннего голоса. И вот постепенно гнетущие мысли разбегаются, как зайцы, давшие стрекача от охотника. Надо потренироваться управлять своими мыслями, ведь мысли правят эмоциями, а эмоции всем остальным. Я перевожу взгляд с человека на человека и узнаю многих из этих пожилых мужчин и женщин, в прежние времена сотрудничавших с журналом: некоторые поседели и поизносились, постарели прежде времени от разрушительного образа жизни. Вдруг замечаю женщину, заговорившую со мной перед часовней. Она сидит в последнем ряду и рассматривает роспись на потолке, что-то знакомое есть в ее чертах, но я никак не могу вспомнить, кто это. В этот момент музыка умолкает и встает Пернилла. Повисает тишина.