Читать книгу 📗 "Шипы в сердце. Том первый (СИ) - Субботина Айя"

Дэн качает головой.

— Авдеев, блядь, у тебя вообще сердце есть?

Я негромко смеюсь. И на мгновение этот смех пугает даже меня самого.

Лёва, Лёва, на этот раз тебе точно пизда.

Глава сорок седьмая: Барби

Неделя после возвращения из Калифорнии превратилась в размытое пятно из бессонных ночей и дней, прожитых на автомате. Моя уютная квартирка, которая раньше казалась убежищем, начинает ощущаться как клетка. Роскошные вещи, привезенные с нью-йоркского шопинга, сиротливо висят в шкафу, не вызывая ничего, кроме глухого раздражения.

Они как будто из другой жизни. Из жизни, на которую я не имею права, потому что все это — подарки для другой «Кристины». О существовании которой Вадим даже не догадывается.

Теперь я каждую ночь засыпаю и просыпаюсь с одним и тем же образом в голове.

Это всегда — отец.

Его искаженное яростью лицо. Звук ремня, рассекающего воздух. И тихий, задавленный плач Виктории.

Этот ядовитый осколок памяти, вонзился прямо в сердце, торчит там и отравляет все вокруг. Разрушает по кусочку уверенность в том, что я поступила правильно, когда выстроила план своей праведной мести. Вера в то, что я имею право на справедливую ярость, в конце концов, разрушается до самого фундамента. А что там, дальше? Ложь, которую я сама себе придумала, когда сделала из отца мученика, а из Вадима — монстра.

А что, если все ровно наоборот?

Эта мысль невыносима. Она лишает меня опоры, превращает годы моей одержимости в пустоту.

Но самое страшное не это. Самое страшное, что каждый день я все сильнее вспоминаю свой детский, животный страх. Помню, как сидела под лестницей, зажав уши, и повторяла дурацкую считалочку, лишь бы не слышать ее плач. Я была там. Я все знала. И я ничего не сделала.

Теперь кошмары приходят каждую ночь. Они разные, но суть одна. Иногда я снова та маленькая девочка под лестницей. Иногда я вижу маму. Я не помню ее лица, но почему-то точно знаю, что эта красивая женщина — моя мама. Она лежит на диване, в том самом платье, в котором я помню ее с фотографии, которую нашла случайно, уже после ее смерти. Глаза у нее стеклянные, пустые. А на руке, безвольно свесившейся на пол — темное, липкое пятно. Я не знаю, что это, но в воздухе пахнет солью и железом. И каждый раз просыпаюсь в холодном поту, с криком, застрявшим в горле.

Я пытаюсь забыться. С головой ухожу в работу, засиживаюсь в офисе допоздна. Перепроверяю каждую цифру, каждый отчет, гоняю своих подчиненных так, что они уже, наверное, ненавидят меня лютой ненавистью. Но мне плевать. Работа — это единственное, что еще хоть как-то держит меня на плаву, не дает утонуть в этом болоте из вины и страха.

После работы — спортзал. Убиваю себя на тренажерах, бегаю до тех пор, пока легкие не начинают гореть, а ноги — подкашиваться. Потом — танцевальная студия. Я кручусь на пилоне, изгибаюсь, делаю самые сложные трюки, доводя тело до полного изнеможения. Боль в мышцах — единственная вещь в моей жизни, которую я еще могу контролировать.

Я много трещу с девчонками в нашем чате. Мы обсуждаем какую-то ерунду — новые платья, смешные видео, планы на выходные. Я стараюсь шутить, быть легкой, беззаботной. Той Крис, которую они знают. Но это все — маска. Фальшивка. Как и вся моя жизнь.

Единственное, что настоящее — это Вадим.

У него много работы. После возвращения он с головой ушел в свою новую сделку. Мы не видимся. Но он пишет. Каждый день. Короткие, иногда односложные сообщения, которые для меня — как глоток свежего воздуха. Как спасательный круг.

Хентай: Как твоя голова, Барби? Не раскалывается?

Я: Только от количества отчетов, которые вы на меня свалил, Вадим Александрович.

Хентай: Считай это тренировкой перед тем, как я свалю на тебя себя.

Эти сообщения, короткие глотки адреналина для моего ослабевшего сердца — единственное, что не дает окончательно провалиться в депрессию. Я перечитываю их десятки раз в день. Я засыпаю с телефоном в руке, вцепившись в него, как в последнюю надежду.

Мне его отчаянно не хватает. Присутствия, голоса, запаха.

Я не настаиваю на встрече. Я понимаю, что он занят. Я знаю, что должна быть терпеливой.

Хорошей девочкой.

Но с каждым днем это становится все труднее.

Тревога не отпускает. Она сидит во мне, как заноза. А еще — тошнота. Теперь она стала моей постоянной спутницей. Меня тошнит по утрам, после еды, иногда — просто на ровном месте. Я знаю, что это нервы, последствия панической атаки. Я помню, что у меня уже было такое раньше. Давно. После маминой смерти. И потом — когда отец впервые привел в дом мачеху.

Виктория.

Ее образ, который раньше вызывал во мне только злость и презрение, теперь отзывается тупой, ноющей болью.

Я не думала о ней все это время. Старательно вытесняла из своей памяти. Но теперь мысли о мачехе возвращаются снова и снова. Ее лицо, искаженное страхом. Ее молящие глаза, тихий, задавленный плач.

«Крис… помоги… пожалуйста…»

А я не помогла. Струсила. Сбежала. Спряталась.

И это осознание — как яд. Медленный, разъедающий душу.

Я понимаю, что больше так не могу, что не вывожу, когда просыпаюсь в субботу после очередного кошмара в три часа ночи и от раскаленного чувства вины становится больно даже дышать. Очередной приступ тошноты выворачивает меня буквально до кишок. На секунду кажется, что очередной рвотный позыв просто вывернет меня наизнанку.

Это глупо и до смешного наивно, но пока я пугаю унитаз звуками глухих спазмов совершенно пустого желудка, я понимаю, что должна встретиться с Викторией.

Не для того, чтобы выяснять отношения. Не для того, чтобы обвинять.

Просто чтобы попросить прощения.

За свою трусость и молчание.

Я не знаю, простит ли она меня. Скорее всего, нет. Я даже не знаю, что буду делать дальше.

Но, кажется, пока добровольно не исторгну из себя эту правду — она будет и дальше токсить меня постоянной, теперь уже почти непрекращающейся рвотой.

Я решаю встретиться с ней лицом к лицу. Уже тысячу раз пожалела, что не взяла у Виктории телефон — в тот мой перформанс на рождество казалось, что уйти в закат без конкретики, но с послевкусием «я еще всплыву на твоем горизонте, любимая мачеха, рано расслабляться» — лучшее, что могло прийти мне в голову. А теперь… так гадко. Потому что я действительно всплываю, но не как победоносный авианосец, а как обосранная ржавая консервная банка.

Субботний вечер просто как издевается — встречает меня серым, заплаканным небом.

Я стою на противоположной стороне улицы от галереи Виктории, прячась за кофейным киоском. Понятия не имею, здесь ли она — шансов, что субботний вечер моя одинокая мачеха проводит в работе, а не в ресторане в компании потенциального жениха, ничтожно мало. Но я просто приехала. Потому что если бы дала себе время на раздумья, то снова забралась бы под ту чертову лестницу.

Стою уже минут двадцать. Мерзну. Внутри все скручено паникой. Смотрю на стеклянные двери галереи и не могу заставить себя сделать шаг. Что я ей скажу? С чего начну? «Прости, что я испугалась?» Разве такое можно простить? А я бы простила? Никогда.

Дверь галереи открывается — впервые за все время моего невидимого «дежурства».

Рефлекторно делаю шаг навстречу, но замираю. Глаза еще только осознают, а ноги уже врастают грязный заснеженный асфальт.

Моргаю, чтобы избавиться от галлюцинации — потому что это не может быть правдой.

Что он тут делает…?

Вадим.

Выходит, поправляет воротник модного короткого пальто. Бросает взгляд на часы, достает телефон, что-то набирает. Я зачем-то тянусь к своей сумке, но мой телефон молчит — Вадим пишет не мне. Заглядываю в нашу переписку утром: я набралась наглости и намекнула, что хотела бы увидеться хотя бы просто потрахаться, если он совсем-совсем занят. Он ответил: «Не получится, Крис — я весь день буду с дочерью загородом». Перечитываю. Пытаюсь придать словам какой-то другой смысл, но как бы не старалась, прочитать в них «Я собираюсь вечером трахнуть свою бывшую» не получается.