Читать книгу 📗 "Развод. В плюсе останусь я (СИ) - Ясенева Софа"

— Так, счёт идёт на минуты, — врач встаёт, жестами отдавая команды. — Вася, звони в отделение, пусть готовят операционную. У нас тут отслойка плаценты.

Потом резко поворачивается ко мне:

— Вы! Помогайте переложить её на носилки. Аккуратно, под спину поддерживайте. Быстро, но без рывков.

У меня дрожат руки. Я боюсь даже прикоснуться, но страх потерять её сильнее всего остального.

Опускаюсь рядом, осторожно поддеваю её под плечи, чувствуя под пальцами её влажную кожу, слышу тихий стон. Сердце разрывается.

Я лишь повторяю про себя одно и то же: живи, Рина. Пожалуйста. Ради нас обоих — живи.

— Вы поедете с нами? — спрашивает фельдшер, уже захлопывая задние двери.

— Да, конечно.

— Тогда садитесь вот сюда, рядом с врачом. И пристегнитесь, пожалуйста.

Ремень защёлкивается с сухим щелчком. Машина рвано трогается, и уже через секунду сирена воет так громко, что вибрируют стены. Мы вылетаем в поток машин и упираемся в пробку. Водители тупят, прижимаясь к краю слишком медленно, и это сводит с ума.

Хочется выть на них так же, как эта сирена. Хочется выломать дверь, выбежать наружу и собственноручно раскидать машины. Потому что там, в нескольких сантиметрах от меня, лежит Карина, а я даже не могу дотронуться, врач работает, подключает аппаратуру, контролирует её пульс.

А снаружи сидят люди, которые не могут отодвинуться на полметра. Как будто у них планы важнее, чем чужая жизнь.

Спустя минуту, которая ощущается как час, я всё же решаюсь спросить:

— Доктор… скажите честно… это ведь я виноват?

Он продолжает проверять давление, даже не поднимает головы, и только после того, как видит на мониторе нужные циферки, которые мне ничего не говорят, отвечает:

— Понимаете… при таких состояниях редко бывает один фактор. Там всегда целый комплекс причин.

— Только честно, — сжимаю кулаки. — Без обходных манёвров.

Он наконец смотрит на меня. Взгляд спокойный, профессиональный, без осуждения.

— Если вы сильно ссорились, стресс мог поднять ей давление. А высокое давление, в свою очередь, стать триггером отслойки. Но, — он подчёркивает паузой, — для этого там уже должны были быть изменения в сосудах плаценты. Слабые места. Патология не возникает из ниоткуда.

Мне кажется, что в груди образовалась дыра.

— То есть… я…?

— Максимум — косвенно, — врач говорит ровно, чётко, как будто боится, что я неправильно пойму. — Это не ситуация, в которой кто-то один «виноват». Это скорее как… — он ищет слова, — как заранее заложенная проблема, которая в какой-то момент всё равно бы проявилась. Стресс может ускорить процесс, но не он создаёт проблему. Не вы создаёте её.

Внутри всё равно ноет, царапает, как ржавый гвоздь. Но я слушаю.

— Сейчас главное — довезти её живой и быстро начать операцию. С остальным разберётесь потом. Хорошо?

Я киваю, но не уверен, что способен выдавить хоть слово. Сердце бьётся где-то в горле. И единственное, о чём думаю: лишь бы успели.

В больнице Карину сразу забирают в операционную, а я остаюсь один в коридоре, и мне будто воздух отрезали. Хожу туда-сюда по узкому пространству между стеной и металлическими стульями, не зная, куда деть руки. Телефон держу в ладони, но даже не смотрю в него.

Нервно сжимаю зубы. Пытаюсь сесть, но через тридцать секунд вскакиваю обратно. Подхожу к окну, за которым мокрый асфальт и оранжевые фонари, потом снова возвращаюсь к стене. Каждый звук заставляет меня вздрагивать: шаги медсестры, звон каталок, короткие команды врачей где-то в глубине отделения. Всё кажется важным, угрожающим.

— Всё будет хорошо… — шепчу себе под нос.

Минуты тянутся медленно, будто время в этом коридоре застыло. Десять минут. Потом ещё десять. По ощущениям — час.

Мимо проходит врач в голубой шапочке. Я бросаюсь к нему.

— Извините… вы не знаете, как она там?

Он смотрит спокойно, профессионально отстранённо:

— Идёт операция. Как только будут новости, вам сообщат.

Звучит, как издевательство. Как будто я могу просто… ждать. Я снова начинаю ходить кругами, потому что если остановлюсь, свалюсь с ног от этой беспомощности, которая давит на грудь изнутри.

И всё, что мне остаётся, ждать, слушать тишину за дверью и надеяться, что новости будут хорошие.

Глава 32 Вадим

Спустя сумасшедше долгое количество времени, растянувшееся для меня до бесконечности, выходит женщина в розовом медицинском костюме.

Она появляется так неожиданно, что я вздрагиваю, будто меня выдернули из вязкой тягучей боли, в которой я последние часы существую, а не живу. На лице тёплая, человеческая улыбка, и от этого мне становится ещё страшнее. Слишком контрастно по сравнению с моим состоянием.

— Вы муж Воронцовой?

— Да.

— Поздравляю, у вас сын. Состояние стабильное, угрозы для жизни нет. Ещё какое-то время нам нужно будет его понаблюдать, потом можно будет его увидеть. Позовём вас в неонатальное отделение.

Эта новость вызывает огромное облегчение, несравнимое ни с чем. Как будто я всё это время не дышал и вдруг мне позволили сделать вдох. Я буквально оседаю на стул, ладони дрожат так, что не могу их удержать на коленях.

— Вам плохо? Может, нашатырь? — участливо интересуется врач.

— Нет, всё в порядке. — Голос выходит хриплым, словно чужим. — А что с Кариной? Как она?

Тут улыбка сползает с лица Эллы Антоновны, успеваю прочитать имя на бейджике. Плечи её выпрямляются, взгляд становится официально-сдержанным. От одного этого жеста у меня перехватывает дыхание.

— Идёт операция. Пока новостей нет.

Дальше я уже не слушаю. Слова проходят мимо, как будто они на другом языке. Я понимаю только одно: если нет новостей, значит, Карине тяжелее всех. Значит, борьба продолжается, а я могу только стоять под дверью и надеяться, что она справится.

Это сводит с ума.

Сил метаться по коридору больше нет, я измотан так, что мышцы ноют просто от того, что я стою. Кажется, моё сердце сейчас там, вместе с ней, на том холодном операционном столе, где она борется за жизнь. А я — всего лишь оболочка, которая продолжает функционировать постольку-поскольку. Какая-то биологическая тень, потерявшая смысл.

Чудовищное чувство вины разрывает грудь. Оно горячее, едкое, как кислота. Ни один аргумент врача скорой, ни одно рациональное объяснение не помогает.

Я всё равно причастен. Если бы я не сорвался, если бы мы не ругались… если бы я был внимательнее… если бы…

Когда спустя какое-то время ко мне снова подходит та же врач и приглашает к сыну, я поднимаюсь автоматически, будто меня дёрнули за ниточку. Но первым делом снова интересуюсь состоянием Карины. Это сильнее меня.

— А как жена?

Элла Антоновна на секунду задерживает взгляд, и по её глазам я понимаю — новости такие, что их нельзя сказать легко.

— Она потеряла много крови, делают переливание, операция идёт.

От этих слов меня будто вышибает из реальности. Сын — живой. Но Карина…

Карина всё ещё борется. И я даже не могу быть рядом, не могу держать её за руку, не могу сказать ни слова.

Прохожу за Эллой Антоновной в отделение, слушая краткий отчёт.

— Ребёнок в полном порядке, — говорит она. — Кислорода не требовал, дыхание ровное, показатели хорошие. Немного маловесный для срока, но ничего критичного. Хотите увидеть?

Хочу? Странный вопрос. Конечно.

Руки дрожат, пока я надеваю халат и шапочку. Ведут меня в светлую комнату с прозрачными кювезами по стенам. И вот — мой. Мой.

Маленький, розовый, сжатый в смешной комочек. Мою голову в этот момент просто выносит. Это мой сын. Наш сын.

Он морщит нос, дёргает крохотной рукой. Живой. Настоящий. И не такой уж маленький, как я себе представлял. Борется. Держит удар судьбы лучше взрослых.

— Можете попробовать взять, — говорит медсестра, — но аккуратно, поддерживайте голову.

Я боюсь даже прикоснуться, вдруг сделаю что-то не так. Но тяну руки, и она укладывает его на мои ладони, словно мне доверили драгоценность.