Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"
Нам с Виолой по пятнадцать лет. Рядом с нами восемнадцатилетние Абзац и Эммануэле. И, конечно же, Гектор. Он сейчас отправится в полет — храбрый, бравый Гектор, с его широкой чуть глуповатой улыбкой. Вот он взлетел, набрал скорость, подстегиваемый нашими радостными криками. Потом крыло дрогнуло, резко нырнуло и опрокинулось. Гектор рухнул в парусину и запутался в ремнях. Мы кричали ему: «Выравнивай! Снимай крен!» — но все было напрасно. Гектор оставался глух, а Виола, как хороший инженер, уже понимала, что ее крыло не работает.
Мы нашли тело только назавтра. К счастью, это было воскресенье, единственное время на неделе, когда Виола могла присоединиться к нам днем, потому что никто не обращал на нее никакого внимания. Ее отец объезжал имение, мать писала письма. Стефано плел свои интриги в каком-нибудь городе, агитировал таких же бешеных, как он сам. Никто не знал, на что или на кого он так злится. Стефано родился в ярости.
Крыло обнаружилось в лесу под деревней, расколотое на три части, с изодранной обшивкой. Гектор лежал, раскинув руки, в запахе перегноя и грибов. Зрелище было не из приятных. Череп раскололся от удара о камень. Где-то вдали заиграл духовой оркестр. Музыканты репетировали выступление к первой годовщине окончания войны, и это напоминало нежданную панихиду по погибшему товарищу. Гектору, пятому члену нашей группы. Грустно было видеть его таким, пусть даже одной из его особенностей, помимо непреклонной храбрости, было бессмертие. Мы создали Гектора, имитируя вес и баланс человеческого тела. Его добродушная тыквенная башка, украденная Виолой из семейного подвала, несколько недель следила за нашей работой из угла сарая. Его тело было сделано из старой одежды и сколоченных дощечек.
— Год работы впустую, — сетовал Абзац.
С непонятным мне энтузиазмом Виола заявила, что величайшие эксперименты всегда начинались с провалов.
— Поэтому нам надо брать пример с Гектора, — сказала она. — Поменять тыкву и начать все заново.
Дядя как в воду глядел: в первые месяцы 1920 года мы работали мало. Народы-победители как стервятники дрались за падаль побежденных. Враждебные стычки прошлого года распространялась как чума по всей стране, точно повторяя схему, развернувшуюся на моих глазах: требования справедливости, потом беспощадные расправы со стороны групп, связанных с Fasci italiani di Battletimento, членами Итальянского союза борьбы, созданного в Милане каким-то бывшим социалистом. Мы с Виолой виделись почти каждую ночь, практически под носом у ее родных. Когда однажды вечером мать застала ее в саду идущей на кладбище, Виола притворилась сомнамбулой.
Орсини поначалу казались мне немного наивными, пережитком другой эпохи, но Виола меня поправила. Они были опасны. Я так и не понял, ненавидела ли она своих родных или чувствовала себя среди них чужой. Как часто бывает у сильных мира сего, за некоторой комичностью представителей семейства Орсини скрывались бурные темные страсти. Виола спокойно рассказала мне об одном примечательном эпизоде, который очень любила их прислуга. Однажды ее отец вошел в какую-то комнату, куда обычно не заглядывал, и обнаружил там садовника, обхаживающего маркизу. Виола описала мне сцену в деталях: мать, склонившаяся над шахматным столиком, с задранной до талии юбкой, и сзади садовник в спущенных до щиколоток штанах, вымазанных землей. Увидев маркиза, оба остолбенели. Последний приветливо улыбнулся и просто сказал: «Ах вот вы где, Дамиано. Когда закончите, пожалуйста, приходите в апельсиновую рощу. На некоторых деревьях, кажется, есть признаки сажистой плесени».
Беспечность маркиза быстро стала известна во всем поместье. Вечером в таверне уже разыгрывали сцену в виде арлекинады. Садовник, выпив несколько рюмок, не заставил себя долго упрашивать и сыграл свою роль на бис, используя вместо маркизы стол. Все сошлись во мнении, что случай — просто обхохочешься.
Неделю спустя заиндевевший Дамиано висел на апельсиновом дереве при въезде в поместье — так, чтобы лучше было видно с дороги. В кармане у него лежало письмо, объясняющее поступок проблемами с деньгами, и какая разница, что садовник не умел писать. В том-то и был основной смысл.
— Никогда не доверяй Орсини, — предупредила меня Виола.
— Даже тебе?
— Нет, мне ты можешь доверять всецело. Ты веришь мне? Отвечай!
— Конечно, верю.
— Значит, ты ничего не понял из того, что я сказала.
Год тянулся долго: редкие заказы в мастерской, ночи на могилах, где мертвецы упорно отказывались с нами разговаривать, и упорное сооружение нового крыла. На кладбище Виола теперь ложилась только на могилу юного Томмазо Бальди, она верила, что однажды он нашепчет ей про вход в подземное царство, по которому он блуждал со своей флейтой. Иногда ей удавалось уговорить и меня. Там мы были ближе всего друг к другу: тесно прижавшись и удерживаясь на каменном плоту, плывшем сквозь ночь, Виола иногда засыпала. Когда она спала рядом, я почти не боялся мести покойников.
Хижина в лесу по-прежнему служила нам мастерской. Виола придумала альтернативное крыло, Абзац изобрел новый способ гнуть цельные куски дерева. Гектор совершил еще два экспериментальных полета, разбился и тут же воскрес. Эммануэле иногда засыпал где-нибудь в углу хижины со счастливой улыбкой на губах, умаявшись целый день бегать за почтальоном, тем более что теперь старик Анджело доверял ему все больше почты.
В тот год Виола внезапно вытянулась и вскоре переросла меня на две головы. Абзац совершенно забыл про свои страхи и медвежью тему, но заметил, что на балконе у нее как-то пустовато, особенно по сравнению с Анной Джордано. Виола ответила — это ее точные слова, я их до сих пор помню, — что от такого балкона одни неприятности и его неизбежное грядущее обрушение — еще не самое страшное. Абзац спросил, почему она не может говорить как все.
У Виолы действительно не было груди, но отрочество с его угловатостью осталось позади. Наступил этап полировки, чуть ли не самый важный в скульптуре. Ее локти и колени больше не торчали, когда она в задумчивости сидела в хижине. Ее жесты приобрели поэтическую плавность. Но перепады настроения, наоборот, казались резкими и крутыми, как горы. Она требовала, выходила из себя, улещивала, распекала, умоляла. Могла вымотать кого угодно.
Летом 1920 года Виола вдруг помрачнела. Теперь мы с близнецами составляли неразлучную группу. Виоле, к моей великой досаде, удавалось даже понимать Эммануэле. Мы как могли пытались отвлечь ее, развеселить, но тщетно. Однажды вечером она соизволила объяснить нам:
— Мне почти шестнадцать. И я до сих пор не полетела. Мне уже не стать Марией Кюри.
— И что с того? Ты — это ты, ты — Виола, и это гораздо лучше.
Виола возвела глаза к небу и вышла, не удосужившись закрыть дверь хижины, а мы остались гадать о загадочных достоинствах неведомого «марикюри».
Финансовое положение мастерской ухудшалось. Трижды дяде удавалось выцыганить у матери деньги слезными посланиями, затем поток иссяк. В те дни, когда мы могли рассчитывать только на щедрость местных крестьян, или довольствоваться тем, что потихоньку крали у них с огородов, или ждать, не свалится ли аванс за какой-нибудь срочный заказ, Альберто с решительным видом брался за инструменты и объявлял, что приступает к работе. Большой, настоящей. Он вставал перед блоком каррарского мрамора, который хранил про запас и отказывался продавать, хотя генуэзские скульпторы не раз предлагали, потому что в этих мраморных прожилках таился шедевр — его шедевр, божился дядя. Он с решительным видом ходил вокруг камня, ходил, ходил — целый день. С каждым кругом дядины плечи чуть сникали, он откупоривал бутылку и дальше чертил круги, попивая из горла. Он что-то бурчал себе под нос, бросая приглушенные проклятия, а однажды, когда я зашел в мастерскую вынести пустые бутылки, мне даже показалось, что он упомянул про старую шлюху.
— Чего смотришь?! — крикнул он, заметив меня. — Ты-то чем лучше других? Тем, что зовешься Микеланджело и ваяешь немного похоже?
