Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"

Я едва увернулся от бутылки, которую он бросил в меня. Внутри оставалось немного вина — признак того, что он действительно сердится. Бутылка разбилась о дельфина, начатого и брошенного дядей месяц назад, — заказ от дона Ансельмо, который мой дядя решил не выполнять. В глубине души Альберто был яростным антиклерикалом, потому что священник из его родного прихода Святого Луки в Генуе всю юность говорил ему, что его мать блудница, нечестивица и проклята Богом. Возможно, именно так начались его душевые мучения и внутренний разлад. Разум постоянно пытался примирить два образа матери: женщины, которую он глубоко чтил, и той, кем дразнили его в лицо другие дети, а также попрекали светские и религиозные власти. Мамуля или шлюха, шлюха или мамуля. И между этими крайностями наступали минуты усталости или мудрости, и Альберто поневоле думал, в конце концов, какая разница, бывает мамуля-шлюха, и тогда он ваял или шел в ближайший бордель и там обращался с девками как с королевами.

Вдруг он замер на месте, потом бросился к шкафчику, где хранил свои бумаги, и протянул мне чернильницу:

— Вот, пиши: «Мамуля, скоро зима, мы в мастерской немного оголодали, особенно из-за этих двух пиявок. Ты представить себе не можешь, сколько жрет карлик, непонятно, куда все девается. Вот, значит, я прошу тебя еще немного мне помочь, это в последний раз, точно, потому что тысяча девятьсот двадцать первый год будет хорошим, я прямо чувствую. Я снова возьмусь за работу. У меня есть хороший кусок мрамора из Каррары, и я задумал кое-что, может, сделаю Ромула и Рема, надо все обдумать. Но чтобы думать, надо нормально жрать! Ты, уж пожалуйста, не жадничай, как старая сука, разожми чуть-чуть свои ведьмины когти, тебе-то бабок хватит с лихвой до конца твоих дней! Кому, как не мне, знать, каким местом ты их заработала! Я же отсиживался в соседней комнате, и, если ты не забыла, это я делал уборку между двумя заходами. Твой любящий сын».

Две недели спустя пришло письмо — с неизвестного нам адреса.

Мамулю переехал трамвай, когда она на рассвете возвращалась из заведения. Почти разрезанная пополам, она обагрила своей кровью улицы, которым и так уже много отдала. Дядя, растерянно таращась, вдруг сказал мне дрожащим голосом:

— Хоть бы мое письмо пришло уже после ее смерти и она его не прочла. Я не хотел обращаться к ней так грубо. Мамуля же была добрая…

Этот вопрос занимал его до конца дней, так что для занятий скульптурой времени уже не находилось.

На следующий день Альберто уехал в Геную. В тот же вечер Виола ворвалась в сарай посреди леса в страшном возбуждении. «Мы идем по ложному пути», — объявила она. Вес был и всегда будет нашим врагом в случае построения машины, зависящей исключительно от воздушных потоков и человеческой силы. Ее нового кумира звали Фаусто Веранцио, он был вполне ей под стать, такой же всезнайка. В 1616 году он спроектировал Homo Volans, примитивный парашют, картинки которого она показала нам. Во всеоружии свежеобретенных знаний я напомнил ей, что и да Винчи конструировал подобную машину. Она парировала, что у машины старика Леонардо тоже явные проблемы с весом, поскольку даже если она полетит, то наверняка раздавит пилота при приземлении, когда рухнет на него всеми своими восьмьюдесятью килограммами. Насколько я знаю, Виола единственная могла критиковать величайшего гения Возрождения без всякого высокомерия. Насколько я знаю, она вообще была единственной, кто осмеливался его критиковать.

Виола решила скрестить концепцию Ното Volans с крылом Лилиенталя, причем немедленно. В подвалах виллы Орсини лежала масса рулонов ткани, приобретенной когда-то для обивки диванов и пошива одежды, но затем забытой, так как мода переменилась. Мать близнецов, которая благосклонно относилась ко всему, что удерживало сыновей от посещения таверны, одолжила нам старую швейную машинку. Парус, спроектированный Виолой, был чем-то средним между кругом и прямоугольником и управлялся системой тросов и блоков. Он складывался и должен был весить не более десяти килограммов. За сорок лет до остального человечества моя подруга Виола создала прототип параплана.

Неделю мы перетаскивали по ночам рулоны ткани. И поскольку работы в мастерской не было, целыми днями раскраивали и собирали лоскуты. Виола подгоняла нас, как будто куда-то опаздывала. Затем, где-то в середине октября, внезапно перестал приходить Абзац. У него все время возникали какие-то препятствия, я глотал его оправдания не моргнув глазом, пока однажды вечером, едва он явился, Виола не схватила его за шкирку и не прижала к стене, хотя он был на голову выше ее.

— Мы потеряли неделю работы! Так что придумай в свое оправдание что-нибудь получше.

Абзац выложил начистоту: Анна Джордано ревновала. Виола вошла в положение и сказала ему назавтра привезти подругу, что он и сделал. Анна оценивающе осмотрела Виолу, Виола поглядела на Анну. Виоле стало ясно, что Анна — славная краснощекая девчонка, так и брызжущая жизнелюбием. Анна, чье роскошное декольте привлекало невольные взгляды Эммануэле, Абзаца и даже мои, сочла, что Виола ей не конкурент, — если бы не длинные волосы и огромные глаза, ту можно было принять за парня. Поэтому, увидев наши кривые-косые швы, Анна предложила помочь с изготовлением паруса и влилась в наши ряды.

Начался ноябрь, а дядя так и не вернулся в мастерскую. Я получил письмо от матери, она сообщала, что снова вышла замуж: «Он постарше меня, но добрый и не обижает». С недавних пор она жила в Бретани. Ее письма всегда вызывали у меня одновременно радость и печаль, к которым все чаще примешивалось глухое раздражение. Досада на ее ошибки во французском, на мелкотравчатые мечты, на ту социальную среду, в которой продолжало существовать мое тело и от которой все дальше уходил настоящий Мимо. Виола необоримо утягивала меня в свой мир, к своей страстной жизни, где до звезд можно было почти достать рукой.

Однажды вечером я вернулся с кладбища, где Виола полежала в семейном склепе, надеясь так увеличить шансы общения с умершими, и увидел в окне ее спальни красный огонек. Но ведь мы только что расстались. Я немедленно вышел из дома и обнаружил в нашем дупле конверт, перевязанный зеленой лентой. Веленевая бумага с изысканным орнаментом, мое имя написано зелеными чернилами. Внутри только несколько слов: «Завтра в полдень у Дуба висельников».

Днем я видел Виолу только в воскресенье, а завтра — четверг. Я не спал всю ночь и вышел задолго до срока. И очень удачно, потому что по пути мне повстречался дон Ансельмо, который возвращался в церковь, благословив новую апельсиновую плантацию Орсини.

— А, Микеланджело, я как раз хотел с тобой поговорить. Кажется, твой дядя так и не вернулся из Генуи.

— Нет, падре.

— У тебя талант, ты знаешь. Необычный талант.

Я кусал губы, боясь опоздать.

— Спасибо.

— Что ты намерен делать? Работа у Альберто — пустая трата времени.

— Я не знаю. Мне здесь хорошо.

Дон Ансельмо улыбнулся, затем огляделся по сторонам.

— Да, полагаю, что здесь воистину хорошо. Всевышний уготовил место для каждого, не правда ли? И если твое место здесь, мне ли полагать иное?

К счастью, дон Ансельмо вместе со своими метафизическими раздумьями отправился в сторону деревни, а я нырнул в лес. Но направился не к западу, в сторону кладбища, а восточнее. Я прошел вдоль дальних полей Орсини, ближайших к деревне, где земля была самой скудной, затем двинулся по тропе, ведущей в лес. Дуб висельников отмечал пересечение двух больших троп и обычно служил отправной точкой для охотничьей облавы. Его длинные прямые ветви на нужной высоте действительно идеально подходили для повешения, хотя, на памяти жителей деревни, никто их для этого не использовал. Я явился на час раньше, привалился к стволу и открыл глаза через час, когда Виола коснулась моего плеча. Она смотрела на меня с ухмылкой и показывала на струйку слюны, текущую из моего открытого рта.