Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"
— Но мне хочется нравиться людям.
— Конечно. Вот почему сегодня ты никто. С днем рождения.
Когда в тот вечер Абзац вернулся в мастерскую, я стоял перед драгоценным дядиным блоком мрамора, и глаза у меня горели.
— Что ты там увидел?
— Подарок на день рождения Виолы.
Он нахмурился. Перевел взгляд с мрамора на меня, с меня на мрамор и вдруг испуганно заморгал.
— О нет, нет, нет, Мимо! Дядя убьет тебя. Это же мрамор для шедевра!
— Я знаю. Я вижу его.
Выражение моего лица, должно быть, напугало Абзаца, он смотрел на меня открыв рот. Потом пожал плечами и стал пятиться, не сводя глаз с мрамора. Блок представлял собой параллелепипед со стороной метр в основании и два в высоту. Идеально для того, что я задумал. Но до двадцать второго ноября, дня рождения Виолы, оставалось всего десять дней. Я взял дядины инструменты, самые лучшие, те, к которым он вообще не позволял прикасаться, оставляя мне лишь зубила тупые или с трещинами в рукоятке, от которых оставались занозы.
И тогда я нанес первый удар, без колебаний и точно в нужное место. Абзац со стоном выдохнул. Следующие десять дней я почти не спал, всего по два-три часа за ночь. Я передал Виоле, что нездоров, и пропустил встречу в сарае, где заканчивалось сооружение нового крыла. Чтобы не вызвать подозрений, я все-таки согласился встретиться с ней однажды вечером на кладбище и тут же заснул на могиле юного флейтиста Томмазо Бальди. Я проснулся оттого, что моя подруга хохотала — я будто бы храпел так, что мертвые чуть не встали из гробов. Вернувшись в мастерскую посреди ночи, я снова взялся за работу.
Накануне дня рождения Виолы, рано утром, Эммануэле явился в мастерскую с письмом в руке, одетый в свой любимый гусарский доломан. Он вручил Абзацу письмо и подошел к статуе, которую я яростно тер шкуркой. Я полировал ее уже два дня. Мрамор покрылся кровью моих стертых ладоней и потом, капающим со лба. Эммануэле схватил меня за руку и что-то прошептал, глядя прямо в глаза. Это было самое короткое из его высказываний.
— Он говорит, что работа кончена, — объяснил Абзац.
Я сделал шаг назад, споткнулся о деревянный брусок и упал навзничь. Поднялся не сразу — загляделся на медведя, который стоял надо мной. Он выступал из глыбы мрамора на половине высоты, упираясь одной лапой о камень, словно пытаясь вырваться из массы, а другую протягивая к небу. Пасть открыта в рычании, но легкий наклон головы придавал ему менее угрожающий вид. Я проработал только верхнюю половину блока, начиная от пояса, со все возрастающей детализацией. Так что зритель, идя взглядом снизу вверх, от основания и до кончика носа морды, проделывал путь от грубой нерасчлененности к тонкой игре линий, от неподвижности к движению. Можно что угодно говорить о моей манере, но мне кажется, в этой статуе уже была какая-то Божественная искра, в этом запечатленном в мраморе генезисе, в прорыве из белизны камня в жестокий, нежный, мучительный мир, где одна одинокая душа звала другую, где Бьянка ласковым рычанием отзывалась Виоле. И если, взглянув на скульптурную часть, человек возвращался взглядом вниз, он как будто видел форму, еще не выпростанную из прозрачных глубин непроработанной половины.
Альберто не ошибся, этот мрамор был необыкновенным. Дядя убьет меня, когда узнает, что я с ним сделал. И прекрасно, потому что я хотел спать, спать, спать и не просыпаться.
Ведро холодной воды в лицо и пара пощечин поставили крест на моих планах. Абзац и Эммануэле тащили меня к лохани.
— Думаешь, теперь пора спать? Он едет!
Абзац махал у меня перед носом каким-то письмом. Я хотел снова закрыть глаза, но вторая половина ведра заставила меня икнуть и встать.
— Альберто! Он едет, черт возьми!
— Что? Когда?
— Я не знаю. В письме пишет, через несколько дней, отправлено из Генуи в начале недели. Так что, может, сегодня вечером, или завтра, или послезавтра.
А следующее утро — двадцать второго ноября 1920 года, день рождения Виолы, ее шестнадцатилетие. Вся моя работа, количество камня, которое нужно удалить, время на шлифовку — все обратным отсчетом шло от этой даты. Я планировал доставить ей скульптуру, мою первую настоящую работу, в течение дня с помощью нескольких мужчин из деревни. Любое промедление представляло собой неприемлемый риск. Хотя после удаления лишнего мрамора статуя все равно весила не менее двух тонн. Я взял Абзаца за рукав.
— Беги на виллу Орсини. Попроси поговорить с маркизом лично от имени дяди. Сообщи, что в мастерской ждет подарок для его дочери Виолы.
Абзац кивнул и рванул с места. После секундного колебания Эммануэле тоже кивнул и побежал следом. Я дотащился до мастерской, разложил по местам инструменты, как мог навел порядок. Потом встал на дороге, вглядываясь в горизонт. Близнецы вернулись через час.
— Маркиз придет завтра утром.
— Завтра утром? Но будет поздно! Альберто может явиться раньше!
— Мимо, чтобы просто поговорить с ним, нам пришлось уламывать половину прислуги. Они думали, что мы хотим учинить еще одну революцию! Когда в дверь постучали, сын даже вышел с винтовкой. Мы им сказали, что в мастерской их ждет очень ценный подарок, но у маркиза гости. Он придет завтра утром.
Я не спал всю ночь, несмотря на усталость. С самого рассвета на ногах, я всматривался в горизонт. Воздух был прозрачным, почти стеклянным. Солнце взошло, поднимая с земли легкий пар, который тут же рассеивался порывом мистраля. День будет ветреным.
Что-то маленькое сверкнуло на горизонте, исчезло в изгибе дороге и снова приблизилось в золотом мерцании. Эммануэле. Десять минут спустя он остановился передо мной, хватая ртом воздух. Он лихорадочно тыкал пальцем в сторону деревни, гримасничал, изображал руль, потом топал на месте, вращал плечами, опять гримаса, опять руль. Я побежал будить Абзаца, тот обменялся с братом несколькими словами.
— Эммануэле говорит, что Альберто на машине. Он остановился на деревенской площади, чтобы похвастаться перед всеми.
Мы стали в три пары глаз высматривать появление облака пыли — этот деревенский телеграф был особенностью Пьетра-дАльба. Длинная дорога, тянувшаяся по плато с севера на юг и пересекавшая под прямым углом ту, что вела к вилле Орсини с одной стороны и к кладбищу с другой, давала много информации тем, кто умел ее считывать. Утренняя пыль говорила о рабочих, идущих в поле. Высота пыльного столба указывала на скорость и, следовательно, на социальный статус человека, который вздымал эту пыль. Около десяти часов появилось сообщение, которого все опасались. Длинный коричневый шлейф, спускавшийся от деревни, рос и не успевал опадать. Автомобиль.
Дядя затормозил возле фермы. Он вышел из ярко-красной машины — не той, что была у покойной мамули. Он закрыл дверцу и похлопал ладонью по капоту:
— «Ансальдо» четвертой модели, четыре цилиндра в ряд, с верхним расположением распредвала. Прямо с завода, где еще два года назад собирали двигатели для самолетов. Прямо летает, разве что крыльев нет! — Он снова похлопал по блестящей краске, потом помрачнел: — Чтоб не смели тронуть своими грязными пальцами мой капот, ясно? Если хорошо попросите, покатаю.
Шикарный костюм, несмотря на все усилия портного, не мог придать ему респектабельности. Заложив большие пальцы в жилетку, дядя, насвистывая, вошел в кухню, достал старый кофейник и поставил его на огонь. Абзац куда-то исчез. Я хотел что-то сказать Альберто, удержать его, но понял, что сказать мне нечего, даже ради спасения собственной шкуры.
— Что за бардак? — воскликнул он, оглядываясь вокруг. — Я тут все поменяю. У меня теперь квартира в Генуе, там все по-другому. Я ее снимаю, люди довольны, зовут меня синьор Суссо, всё там покрасили заново. И тут так будет. Хорошо хоть не спалили дом, пока меня не было.
С чашкой в руках он направился в мастерскую. Я укрыл медведицу старым брезентом, будто бы случайно брошенным на каррарский блок. Дядя замер как вкопанный.
