Читать книгу 📗 "Охота за тенью - Ведельсбю Якоб"

— Просто я хотела, чтобы вы знали об этом.

— Правильно сделали, что позвонили. Спасибо.

— Ладно, пойду дальше красить.

— До свидания, Пернилла.

Я уже собираюсь отключиться, когда она спохватывается:

— Да, чуть не забыла главное. Отец говорил, у этого мужчины заметное родимое пятно на руке. А может, татуировка или след от татуировки.

Я чувствую внезапную боль в области шеи. Она распространяется вниз по позвоночнику, вызывая дрожь в руках и ногах.

В мозгу раздается металлическое щелканье метронома, запускающее цепочку мыслей, я пытаюсь гнать их от себя, но они множатся, растут. Страх цепко держит меня за плечи и встряхивает, потом хватает за глотку, я не могу вдохнуть, а мне сейчас так необходим воздух. Тело опять в холодном поту, сердце выскакивает, все плывет перед глазами. Йохан фотограф, он работает на «Нэшнл джиогрэфик». Йохан мой старинный друг, которого я знаю еще со времен Гоа. Он торговал наркотиками и отсидел в тюрьме. Я чувствую жжение в животе, делаю глубокий вдох, успокаиваюсь, снова закрываю глаза.

Незаметно для Йохана я наблюдаю за ним. Я помню, как он пришел в мой номер, я впустил его, мы успели обменяться несколькими фразами, но потом я, по всей видимости, снова заснул.

Он сидит рядом с моей кроватью и листает французскую газету.

— Не закончить ли нам? — спрашиваю я шепотом.

Он вздрагивает и привстает со стула:

— Я думал, ты спишь. Закончить с чем?

— С нашим проектом. Я не уверен, что у меня хватит запала довести его до конца, — говорю я грустно и потихоньку анализирую реакцию Йохана.

— Но мы уже неплохо продвинулись.

— Ты считаешь?

— Что-то случилось? С чего ты вдруг заговорил иначе?

Я скольжу взглядом по трем татуировкам на его руке. Треугольник, вписанный в круг, звезда и знак Ом, у него такой же еще на мочке уха. Меня воротит от одной мысли о том, что «Рейнбоу медикалс» платит ему. Но если это правда, зачем ему помогать мне с проектом?

С другой стороны, Йохан не единственный на свете человек с родимым пятном или татуировкой на руке. Я машинально напрягаю мускулы, словно проверяя их дееспособность, как пилот, проверяющий состояние самолета перед вылетом.

— Не представляю, что бы я без тебя делал. — Я поднимаюсь с постели. — Пойдем куда-нибудь перекусим?

Днем я слишком долго спал и поужинал чересчур плотно. Теперь приходится за это расплачиваться. Переворачиваюсь с боку на бок, на спину, на живот и опять на бок. Мысли вертятся в моей голове по кругу.

Все начинается с ручки двери, на которую я нажимаю ладонью, входя в квартиру Тао. Немного поодаль приоткрыта дверь в гостиную, приятный свет падает из нее в темный коридор. Дверь поддается, и я вхожу в светлую комнату с оштукатуренным потолком и высокими стенами, снизу обшитыми деревом. Широкие доски пола надраены до белизны, стены тоже белые. Чугунная печка массивно высится на черной глянцевой плите, рядом с которой стоит старая полка для дров. В углу возвышается полутораметровая скульптура из железа. Человеческий торс, ребра которого разрезаны посередине и вывернуты наизнанку, так что концы торчат вверх и вниз. Два типично французских балкона выходят на улицу. Жена Тао поднимает на меня глаза и широко улыбается. Она тоненькая, как тростинка, у нее длинные темные волосы, глаза с поволокой и узкое лицо с пухлыми губами. Она держит перед собой маленькую девочку, мою внучку. Не могу вспомнить, как их обеих зовут.

Мы едим мидии со специями, чокаемся белым вином, и я чувствую благодарность. Я обмакиваю багет в приправленный травками суп, кладу на него мидию, отправляю все это в рот, неторопливо прожевываю и запиваю вином.

«Почему ты за все эти годы снял один-единственный фильм?» — интересуется она. Я объясняю, что тому виной различные жизненные обстоятельства. Энергия била из меня через край после фильма, который я привез из Польши, она наверняка слышала о нем, и не проходило недели, чтобы я не начинал какой-нибудь новый проект и не искал на него деньги и партнеров. Чтобы воплотить в жизнь как можно больше идей, мне приходилось работать над несколькими параллельно. Такова киноиндустрия, и я без конца встречался со всевозможными людьми, развивал свои планы, жонглировал сотней шаров, ни один из которых не должен был упасть на землю, но случилось то, что случилось. Понемногу я утратил воодушевление, перестал всем этим гореть и впал в апатию. Я стал крошиться и раскрошился в пыль. Так случилось, а годы продолжали идти своей чередой. «Но что ты называешь пылью?» — спрашивает она. Я потерял самообладание, заметался взад и вперед и занимался уже больше просто тем, чтобы выжить.

Она подает на стол главное блюдо, ягненка со шпинатом, разливает в бокалы красное вино и вовлекает всех в беседу о педагогических принципах француза Селестена Френе, о том, что ученики должны участвовать в процессе обучения и чувствовать ответственность за себя. Она сама училась в школе, где преподавали по методике Френе, и ее дети тоже должны ходить в такую школу. «Не забудьте, что будет еще крем-брюле с кофе и кальвадос», — говорит она, и я чувствую, как тепло от еды и вина приятно разливается по телу. Внезапно до меня доходит: «А где Тао?» — спрашиваю я почти фальцетом. Вопрос остается без ответа.

Я стою на вершине холма и зову его по имени. «Тао!» — кричу я снова и снова, но он не отзывается. Тао — три с половиной, он маленький неугомонный сыщик, и если уж он что-то почуял, то все остальное перестает для него существовать. С этим не было проблем в нашем закрытом дворе в Кристиансхавн, но тут, на ферме в Лангеленде, куда мы приехали на каникулы, все не так просто.

Шестимесячный Нор висит у мамы на животе в «кенгуру», тут все под контролем, но с Тао нельзя спускать глаз ни на секунду. У подножия холма я замечаю низину, где узкие стебли рогоза качают на ветру коричневыми головами и длинными зелеными листьями, стегающими воздух вокруг них. Там, где рогоз, там вода, озерца, болота, бездонная топь.

«Тао! Тао!» — реву я и бегу вниз по склону со всех ног, потом поскальзываюсь, падаю, качусь вниз и ударяюсь головой о пень. Я знаю, что это пень, потому что это последнее, что я вижу, прежде чем потерять сознание. Первое, что я ощущаю, приходя в себя, — это спокойное, влажное прикосновение к лицу. Я открываю глаза и вижу, что мою щеку лижет зверь весом в тонну, поэтому я стараюсь не шевелиться. Чувствую боль в мозгу и думаю о том, сколько я уже пролежал тут наибесполезнейшим образом, в то время как Тао там, наверное… Он мог провалиться в болото, малыш, маленький детектив, он такой любознательный, вечно ему нужно что-то исследовать, наверное, погнался за мышкой или лягушкой, которые завели его далеко от двора. Я ему ясно сказал, что нельзя уходить оттуда, но он забыл, он во власти настроения, и вот теперь… Я инстинктивно поднимаюсь на колени, так что бык подскакивает в воздух на полметра и несется вверх по склону, быстро скрывшись из вида. Я чувствую ужасную слабость, ковыляя вниз к калитке в ограде вокруг пастбища и продолжая звать его: «Тао! Тао!» Однако он не отзывается, и меня все больше охватывает страх, что я опоздал и что с ним…

Я не хочу даже думать об этом. Я опускаюсь на колени и ползу через луг последние метры, пока не оказываюсь на дороге, по которой я бегу обратно к дому звонить в полицию. Уже давно пора звать на помощь, это надо было сделать сразу же, а теперь уже может быть слишком поздно. Дверь в гостиную заперта, тогда как там, внутри, телефон, и мне приходится искать хозяев фермы. Они могут быть где угодно, в поле, в городе, в сарае. Я бегу в сарай. Там на тюке соломы сидит Тао в обнимку с тремя котятами. «Смотри, папа, у них нет глазок». Я падаю перед ним на колени. «Хочешь, заведем кису?»

Я лежу и разглядываю штукатурку на потолке, обрамляющую узором розетку, на которой крепится люстра. Я включил ее, и отблески сверкающего хрусталя скользят по комнате, как частицы по сетчатке глаза, как облака по небу, как солнца по Вселенной, как органы в человеческом теле, как ложь между двумя любящими.