Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
Ксено смотрела на него, на его веселые глаза, он к чему-то клонил, она пока не поняла, к чему именно, и что-то было ей не по душе, вроде как очень легкая обида, которой она еще не понимала, и, надень он сейчас свои зеркальные очки, она бы не стала возражать.
— Крохотной Республике Кипр никак не удается заполнить чиновную квоту, какая полагается ей здесь на всех уровнях иерархии, посадить киприотов на все посты, на какие они могут претендовать. Слишком мало у них квалифицированных людей. Понимаешь теперь, о чем я толкую?
— Это и есть то важное, о чем ты хотел мне рассказать?
— Да. Разве не здорово? Логично. Просто. Ты обеспечиваешь себе паспорт Республики Кипр и при твоей-то биографии сразу получаешь директорат.
— Но тогда кому-то придется уйти.
— Уходят британцы. Вдобавок народ вообще уходит на пенсию. Через месяц в одном из директоратов у нас в «Торговле» потребуется новый начальник. Потом освобождается место в «Регионах». И если киприоты, которые заняли только половину положенных им постов, смогут кого-то предложить…
— Но я выдержала конкурс и уже давно не вхожу в национальную программу.
— Тем лучше! Республика Кипр с огромной признательностью направит столь опытную и не подлежащую отзыву соотечественницу на ответственный пост в Комиссии.
— И мне понадобится только… новый паспорт?
— Да. И ты, разумеется, сможешь получить его незамедлительно.
Фридш сиял. Удивляясь, что Фения не выказывает ни малейшего восторга.
— Приятного аппетита!
За равиоли они говорили очень мало. Фридш думал, что сперва ей надо осмыслить его сообщение. Вторую приготовленную для нее важную информацию, личную, он пока отложил. Чувства — штука сложная, едва только облечешь их в слова, как они вновь утрачивают ясность. Наверно, лучше пусть она до поры до времени будет просто ему благодарна.
После ланча Фения Ксенопулу опять сидела за письменным столом, отвечала на мейлы, привычно и со скукой писала стандартные фразы — но вскоре остановилась. Как же быть с предложением Фридша? Вскоре она уже не видела экрана, перед ней проплывали картины воспоминаний, пальцы неподвижно лежали на клавиатуре. Она откинулась на спинку кресла. Затея с паспортом, это же… она вскочила, открыла окно. Густой, нагретый солнцем воздух, хлынувший в прохладную комнату, напомнил детство, кипрское лето. Небо тогда было таким же безоблачным, а вот летнее время для нее безоблачным не назовешь, не то что для игравших на солнечных лугах и обласканных ребятишек из зажиточных семей. Она видела свое отражение в створке открытого окна, призрачно-нереальное, будто образ, явившийся из далеких времен, хотя нет, она видела, каким жестким стал рот, видела складки справа и слева от рта, в отражении они казались как бы нанесенными воздушной кисточкой. То была она и не она… Фения вернулась к столу, взяла телефон, позвонила Богумилу:
— Можешь зайти ко мне на минутку?
Через секунду-другую он вошел в кабинет, и Ксено попросила у него сигарету.
— Сигареты у меня в столе, сейчас принесу, — сказал он, потом быстро посмотрел на датчик задымления. — Может, и лестницу принести и заклеить эту фиговину?
— Не надо, я покурю у окна.
Богумил вернулся, протянул ей пачку:
— Возьми себе. Там всего пять штук. А у меня есть еще.
— Спасибо. Очень мило с твоей стороны. Зажигалка найдется?
Она курила, стоя у окна, смотрела на Богумила каким-то неприятным взглядом. Будто стояла рядом с самой собой. И глядела сквозь него. Из-за Jubilee Project? Он, конечно, знал о проблемах, в общем-то ожидал, что она захочет с ним поговорить. Но она молчала. Странно. Никогда еще он не видел эту несгибаемую деловую женщину в таком замешательстве.
— О’кей.
Он сделал шаг назад и уже собрался выйти вон, но Ксено спросила:
— У тебя есть паспорт?
Богумил с удивлением воззрился на нее.
— В смысле, какой у тебя паспорт?
Она ожидала, что он скажет: Конечно же чешский. А она кивнет и позавидует этому «конечно же». Но затем она на миг буквально онемела. Потому что он сказал:
— Паспорт у меня австрийский. А почему ты спрашиваешь?
Не сводя с него глаз, она поднесла сигарету к губам, но не затянулась, прищурила глаза, потом высунула руку с сигаретой в окно, тряхнула головой и обронила:
— Значит, паспорт у тебя австрийский?
— Да. Австрийский. А что?
— Просто спросила. А почему? Ты же чех.
— Да, но родился я в Вене. Мои дед и бабка в шестьдесят восьмом, когда русские танки задавили Пражскую весну… ты знаешь Пражскую весну?
Ксено кивнула.
— Мои дед и бабка бежали в Австрию. С моим отцом. Ему тогда было шестнадцать. Десять лет спустя отец женился в Вене на моей матери, опять-таки дочери чехов-беженцев. Но они-то оба уже были австрийскими гражданами. Я родился в Вене, разумеется, как гражданин Австрии. В декабре восемьдесят девятого, то есть сразу после революции, мы вернулись в Прагу. Поворот стал триумфом моих родителей. Мне тогда было десять. В две тысячи втором я прошел конкурс в Брюссель. Изучал я политические науки, в Праге, но хотел уехать, и тут оказалось очень кстати, что у меня остался австрийский паспорт, потому что Австрия уже вступила в ЕС, а Чехия еще нет. Вот почему я здесь, вот почему, — он улыбнулся, — я курю и всегда держу в запасе несколько пачек сигарет.
Ксено посмотрела на него вопросительно.
— Ну, маленьким ребенком я каждый вечер бывал с родителями в самой прокуренной венской пивной, в прибежище беглых и ссыльных чешских диссидентов. Родители ходили туда каждый вечер, на нянек у них денег не было, вот они и брали меня с собой. Там они часами дискутировали с Вацлавом Гавелом, когда он приезжал в Вену, с Павлом Когоутом, Карелом Шварценбергом, Ярославом Гуткой и многими другими. И все дымили, как паровозы. Я сидел рядом или спал, стал никотинозависимым еще до того, как сам выкурил первую сигарету.
Он рассмеялся. Но оборвал смех, увидев лицо Ксено.
— И? — спросила она.
— Это был не конец, — сказал он (ему послышалось не «and?», a «end?»), — или, пожалуй, все-таки: для моего отца. Гавел стал президентом, Шварценберг — министром иностранных дел, Когоут чуть не стал Нобелевским лауреатом по литературе, во всяком случае он так говорил, а Гутка сделался звездой радиостанции «Свободная Европа», разъезжал со своими песнями протеста по стране, пока не подросло поколение, которое этих песен уже не понимало. Тогда он вышел на пенсию, с титулом «Живая легенда». Мой отец стал министром просвещения — и в тот день, когда он должен был принести присяту, у него случился инфаркт. В чешскую историю он вошел как «министр на десять минут».
— Сожалею.
— Спасибо. Я тоже.
— По крайней мере, ты, значит, владеешь немецким, — сказала Ксено.
— Хреново, lausig, — по-немецки сказал Богумил.
— Lousy?
— Yes.
— Но почему? Ты же…
— Потому что после возвращения в Прагу я никогда по-немецки не говорил, то есть с десяти лет. А в Вене я, понятно, учил немецкий в начальной школе, но дома всегда говорили по-чешски. В общем, осталось только одно: я всегда невольно смеюсь над немецкими заимствованиями в чешском. Например, «pinktlich». Это чешское слово пришло из немецкого. И означает оно все несимпатичное, противное и типично немецкое — педантичное, косное, нечуткое, безжалостно дотошное, самоуверенное, проникнутое прусской дисциплиной, о таких людях по-чешски говорят: pinktlich.
Он засмеялся. И сразу же осекся. Лицо Ксено походило на маску.
— I see [187], — сказала она. — А… паспорт? У тебя никогда не возникало с ним проблемы?
— Нет, а почему? Какой проблемы? Не все ли равно, какой у меня паспорт, он ведь европейский.
Ксено выбросила сигарету за окно, вытащила из пачки другую, зажала в зубах и потянулась к Богумилу, словно подставляя губы для поцелуя, если забыть о сигарете.
Он поднес ей огонь, она поблагодарила и отвернулась к окну. Богумил истолковал это как деликатный намек, что можно уйти.
