Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
На его «о’кей» она промолчала, глядя в окно. И он ушел. С ощущением, что покинул прозектуру. Может ли он опознать умершую? Она ему знакома, но он не уверен.
В чем заключалась проблема Ксено? Рассказ Богумила так ее поразил, что она прямо остолбемела. Весельчак Богумил. Но все не так-то просто. Она как бы распалась. Надвое. И не понимала, отчего так случилось. Его история в некотором смысле и ее тоже. И все-таки ее история совсем иная. Это сбивало ее с толку. Поначалу.
Паспорт она всегда считала европейским документом, а не подтверждением своей национальной или этнической принадлежности. Он был для нее входным билетом в царство свободы, права Европы на свободу передвижения и проживания, был ее охранной грамотой, чтобы идти в Европе своей дорогой. Χάϊρε, ώ χαϊρε, Έλενθερία, с восторгом пела она в школе на Кипре, когда по торжественным случаям исполняли национальный гимн: «Здравствуй, гордая Свобода!» Но что гречанка-киприотка должна становиться кипрской националисткой, нет, у нее даже мысли такой не возникало, это было ей глубоко чуждо. Почему место рождения должно значить больше, нежели права, какие ты можешь и должен иметь как человек? Свобода — это понятно, но Кипр превыше всего — такое ей никогда бы в голову не пришло. Вот почему ее нисколько не удивило, когда, приехав учиться в Грецию, она заметила, что там поют тот же гимн. Χαϊρε, ώ χαϊρε, Έλενθερία. Словом, для нее эти слова не были национальным кредо, и она не видела ничего странного в том, что у двух стран один и тот же гимн, ведь для нее он был просто песнью свободы — и как же он ей подходил: «Узнаю клинок священный, полыхающий грозой!»
Ее гроза унесет ее далеко. Гроза — энергия, производительная сила. Ведь обещание свободы никак не могло означать: зачахни в своем захолустье, но мысли твои свободны! Взгляни на оливы в скудной роще перед своим домом! Как мало им нужно, и все же их листья серебрятся на солнце!
Если твои мысли свободны, то свободны должны быть и твои возможности, твои дела, твои поступки. Это она понимала уже двенадцатилетней девчонкой, когда таскала к пересохшей Купальне Афродиты бутылки с минеральной водой туристам со всех концов света. Со всех концов света, как она узнала в школе, они всегда съезжались на Кипр, эти господа, поскольку Кипр так близко от Турции, от Греции, от Сирии и Египта, то есть он всегда был перекрестком на пути меж Европой, Азией и Африкой. Кипр не нация, этот остров — кораблик, что покачивался на волнах истории, в приливах-отливах наций и держав, которые появлялись и снова погибали.
Получив греческий паспорт, она вовсе не думала, что таким образом покинула и предала страну, где родилась. Греческий паспорт был для нее проездным документом, чтобы отправиться с острова, на гербе у которого голубь, на континент, который именовал себя мирным проектом и предлагал карьерные шансы. И теперь ей представлялось полным безумием, что она должна отказаться от этого паспорта, поменять его на другой, который давал те же возможности, что и первый, и ничего другого не обещал, однако требовал от нее, гречанки-киприотки, сделать выбор — гречанка она или киприотка. Ей надо сменить паспорт, который она считала европейским документом, на тот, который являл собой национальное кредо, — чтобы сделать в Европе карьеру. Да, чистое безумие. Она достаточно долго работала в Комиссии и по опыту знала: националисты все более беззастенчиво нападали на ту Европу, где она хотела свободно идти своей дорогой, идти со всей своей грозовой яростью, которую вынесла из захолустья и которая, как ей сейчас вдруг подумалось, пожалуй, была подсознательной яростью на ограничения, требовавшие, чтобы ты сказала: Я… киприотка. Или гречанка. Или еще кто-нибудь. Тот, кто говорит: Ты такой-то национальности… — имеет в виду: Вот там и оставайся!
Предложение Фридша перевернуло всю ее жизнь с ног на голову. Удостоверение идентичности все-таки просто бумага. Разве она сама станет другой, если поменяет бумагу? Разве станет другой, если вместо «Здравствуй, гордая Свобода!» будет петь «Здравствуй, гордая Свобода!», гимн нового паспорта, идентичный гимну старого? Да, потому что гимн свободе заменит национальным гимном, а тогда один и тот же текст и мелодия получат совершенно другой смысл. Она родилась на Кипре как гречанка и в Греции была гречанкой, рожденной на Кипре. Безумие — требовать, чтобы она видела в этой идентичности двойственность, требующую решения: ты шизофреничка, решай, кто ты!
Ужас в том, что в глубине души она понимала: все эти размышления — самообман. Конечно же она не упустит шанс и поменяет паспорт. Ей понадобилось два часа, чтобы признаться себе в этом. Она ведь прагматик. И такое решение просто-напросто прагматично. Почему же столько сомнений? Потому что чутье подсказывало: в этом случае в ней что-то умрет. А кому нравится умирать? Перспектива лучшей жизни после, как ее ни назови — Богом ли, карьерой ли, в таком случае лишь безнадежное утешение.
Она написала мейл миссис Аткинсон, помедлила и закрыла документ. Высветилось окошко: «Сохранить как проект?»
Хорошо бы, в жизни было возможно то, что предлагал компьютер: сохранять проекты. Она кликнула: «Не сохранять», откинулась на спинку кресла и подумала: о’кей.
Уже почти 17 часов. Она разослала циркуляр своим сотрудникам: «Совещание по поводу похорон Jubilee Project завтра в 11 часов».
К тому времени вернется и Мартин Зусман.
Она удалила слово «похорон» и кликнула «разослать».
Выключила компьютер и ушла. Ей не хотелось идти «домой», в маленькую функциональную квартирку, которая, в сущности, была местом для сна, с гардеробной. Но и здесь, на рабочем месте, которое она, приняв решение, собственно, уже покинула, оставаться не хотелось. Может, зайти куда-нибудь выпить бокальчик? Она медлила. Ладно, тогда лучше зайти в «Смеющуюся свинку», кафе на той улице, где она живет.
Она прошла по улице Иосифа II к станции метро «Малбек». На платформе взглянула на информационное табло: следующий поезд через шесть минут.
Значит, так бывает на самом деле. Человек может превратиться в жука.
Эта мысль была маленьким, но типичным признаком того, что сильный и выносливый Флориан Зусман внезапно стал другим: перепуганным, беспомощным, отчаявшимся. Начитанным его не назовешь. С книжками вечно носился его младший брат Мартин.
«Что ты там опять читаешь? Про индейцев?»
«Нет. Тут один человек превращается в насекомое, в жука».
«По волшебству?»
«Нет. Просто превращается. Вдруг. Просыпается жуком».
Каким безумцем ему показался тогда младший брат. Как можно читать такое, тратить время на этакие странные книжки? Он был папиным сыном, желанным наследником, отец обожал его, хотя и обращался с ним без нежностей. Сын, к которому однажды перейдет ферма, не должен быть мягкотелым, слабым и мечтательным. О своих чувствах отец никогда не говорил. А если их и выказывал, то одобрительным взглядом, кивком или неловко обнимал Флориана и коротко сжимал его плечо, как бы говоря: мой сын!
Мартин был маминым сынком, мечтательным ребенком, который много плакал, много читал и часто боялся. Тогда он бежал к «мамочке», которая защищала его и — через силу — ласкала: она ожесточилась в жизненной борьбе, ночи не спала из-за долгов, какие они взвалили на себя ради превращения свинофермы в откормочно-забойное предприятие. Все мышцы были напряжены до предела. Поднимающий тяжесть приласкать не может. Это не означало, что мать отталкивала сына, хотя порой с досадой спрашивала себя, почему он вот такой, и думала, что ему нужно закаляться, обзавестись панцирем и, не в последнюю очередь, что он, при всей своей неуклюжести, должен всегда выказывать готовность взять на себя часть работы. Тогда, застав сына за книгой, она посылала его в хлев. Бессмысленно, поскольку животных уже в ту пору кормили автоматически и навоз двое работников тоже убирали машинами, так что Мартин только путался под ногами. В конце концов он опять шел на кухню. И мать разрешала ему помочь со стряпней — или читать за кухонным столом. Пока ему не приходилось накрывать на стол, когда мужчины приходили обедать, отец, старший брат, двое работников, от которых разило крепким запахом, мужчины.
