Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"

— Вот, ребятки мои, — снова заговорил отец. — Чуть не сиганул я через забор, как услышал ее вой. Сколько ни думал, не могу понять, откуда родятся такие уроды в человечестве? Ведь это фашист, настоящий фашист. Витька говорил, он даже на шкуру ворует собак. Были такие случаи, но доказать нельзя. Снимает шкуры то ли на шапки, то ли на пимы. Пошел я уже в ворота к нему колотить, да Витек отговорил. Там шавка на дворе забрехала. «Шуму поднимать не надо, — говорит Витька. — Сбегутся соседи, родня, неизвестно, как все обернется». Решили подойти раненько, часов в пять-шесть, когда хозяйка встанет корову доить, так чтоб без шуму в дом попасть и застать с поличным. Так и сделали. Переночевали у знакомого, а утром тихонечко подходим к дому. Хозяйка в коридоре гремит ведрами, дверь открыта. У меня голова кругом пошла, и язык заплетается, а Витька как ни в чем не бывало весело спрашивает, где хозяин. Тетка, ничего не подозревая, ведет нас прямо в дом. Он, как нас увидал, сразу в лице переменился и посмурнел. Ну, думаю, виноват ты, стервец. Мужика этого я помню в лицо — бывший егерь, жадный, завистливый на охоту. Это у него прошлым летом собаку задавило машиной…

Тут батя снова забылся и начал расхваливать себя и Витьку, что так ловко провели они эту операцию. Мать налила себе чаю и дослушала молча, глядя на него в упор, но как-то безразлично и без особого доверия, словно вся эта история виделась ей иначе, и батя в ней большой роли не сыграл, а так — оказался случайным свидетелем.

Все то и дело поглядывали на Пальму, особенно когда батя помянул про собачьи шкуры. Перемен в Пальме пока никаких не было.

— Ну что, Пальма, рада, что дома? — спросил ее весело отец. — Она б нигде не прижилась у чужих. Померла бы, а не прижилась…

Пальма на его слова не подняла головы с лап, только черный зрачок ее дрогнул и поплыл вверх, мимо их лиц и застрял где-то в углу, за печкой: «Ты еще спрашиваешь, — ответил этот печальный глаз. — Тебе бы хлебнуть, сколько я хлебнула».

— Мать! Самое главное-то забыл, — вдруг заволновался отец. — Ребятам надо поставить за собаку, ждут.

Мать покачала головой: дескать, к этому все и шло, так я и знала.

— Ты уж поставил, и не одну, видать, поставил.

И правда, как это маманя сразу догадалась, а Васька только сейчас заметил — батя что-то слишком веселый и говорливый. Так-то из него по счету слова вытягиваешь: раз, два, три — и стоп. А когда чуть выпьет, он даже поет.

Отец совал Пальме косточку, но она только клацнула костью в зубах и тут же выронила. Супчику теплого похлебала немножко. И пока она ела, отец сидел рядом на скамеечке и все смотрел на нее, а потом взял ее голову и прижал лбом к своему колену, потрепал за уши. Мать глядела-глядела на эти нежности и сказала весело:

— Вот подохни я завтра, ты по мне так не будешь горевать, как по этой собаке.

— Живи долго, — тихо ответил батя.

Утром за чаем маманя все жаловалась:

— Мне эта собака обойдется в полсотню…

— За нее и сотню не жалко, — обижался батя.

Мать достала приготовленные бумажки, еще раз пересчитала и, развернув веером, показала отцу. Четыре голубых бумажки — двадцать рублей. Он сначала не понял, а поняв, очень расстроился:

— Вот скажи ты мне, куда пойдут эти деньги, — допытывался он. — Ребята говорят, всякие пьяницы ходят туда и берут эти денежки, а такие дуры, как ты, носят.

Мать словно ждала этих слов и встретила их спокойно. Она поглядела на батю, как на дурачка неразумного, который невесть что несет, и приходится вот объяснять ему то, что и так ясно, как божий день:

— А ты отдай и не думай. Забудь! И дела тебе нет, куда они идут, хоть сгорят синим пламенем.

— И мне денег оставь, — ворчал батя. — В магазин пойду.

Мать повозилась в спальне, вынесла оттуда большую белую бутылку и громко стукнула донышком о стол.

— Как? — вскричал отец. — Одну! — и еще больше расстроился.

— А сколько ж тебе, десять?

Только маманя за порог, он шепотом приказал Ваське:

— Сынок, полезай-ка на печку, там в шубе, в кармане погляди.

— Тут бумажка, папа, одна.

— Неси сюда, Вася.

Нашел куда спрятать батя. Васька так ему и сказал. Мать еще и не в таких местах находила: и в валенках находила, и в шапке, и в подкладке. А тут пола от распоротой шубы с карманом. Правда, мать никогда на печке не бывает, только в сильные морозы с улицы залезет погреться на полчаса. Деньги эти рыбные, наверное. Зимой трудно что-нибудь заначить для себя: все, что отец приносит домой, она видит и считает. А летом, понятно, рыба несчитанная. Мать никогда не бегает в контору, как другие, проверять, сколько бате начислили. Она так и говорит, что никогда не будет себя позорить и мужика унижать.

В тот день, наверное, было воскресенье, потому что они остались с Танькой одни, отец тоже ушел и пропал. Как прошел тот день, Васька помнил плохо, но хорошо помнил, как он закончился. Мать, напевая, вязала у лампы и была такой довольной, что казалось, ничем нельзя было ее рассердить. Васька только-только начинал понимать, и то не всегда, от каких причин она бывает то сердитой, то такой вот сияющей.

Часов в одиннадцать под окнами прошел батя, распевая во все горло.

— Идет наш певун, — улыбаясь, сказала мать.

Все стали ждать, как стукнет дверь. Но дверь все не стучала, а что-то тяжело и шумно рухнуло на крыльце, тонко прозвенело вослед пустое ведро. Танька кинулась к окну и закричала:

— Мам! Батя пал на крыльце.

— Подберите его быстренько да уложите, — засмеялась мать и побрела, крестясь и зевая, в спальню.

Они с Танькой долго выпутывали батины ноги из половиков, и, пока раздевали его, он все пел: «Ты, моряк, красивый сам собою…» Потом они подсадили его на печку, но и на печке он долго не мог угомониться:

— Вы не глядите, что я только на баркасах да на лодках… Я тоже моряк настоящий, приходилось и на эсминцах ходить.

— Ты моряк-моряк, — соглашалась Танька. — С печки бряк.

— Не будь ты такой, Таня, — обижался батя. — Уважай отца.

— Батя! — ахнул Васька. — Когда это ты ходил на эсминцах?

— Ну как же, Вася, разве я тебе не рассказывал? После войны в армии отслужил, три года, в самом Северном флоте. «По морям, по волнам. Нынче здесь, завтра там», — пел он, вкладывая в песню всю душу. — Вот это про меня, ребятки. Я тоже так всю жизнь — нынче здесь, завтра там.

— Когда это ты был там? Что-то я такого не помню, — сказала язва Танька.

— Непокорная ты дочь! Как же ты можешь помнить, если тебя не было тогда на белом свете? Тебя никогда там не будет, где я побывал. В Норвегию ходил, в Польшу и даже во Францию.

— Что толку? По тебе не видно, что ты там побывал.

«Все-таки как Танька похожа на мамку, и слова те же, — с досадой подумал Васька. — Но то мать, она имеет право так говорить с батей, а эта шмокодявка!»

— А то, что твой батя за тыщу верст все тут обходил и тайгу знает, как свой огород, — это разве не почище всякого Марселя и Антверпена. А? — кричал с печки батя.

— Все, хватит базарить, выключаю свет, — командовала Танька. — А то мать встанет, она тебе покажет город Марсель.

— А что мне твоя маманя, — хорохорился батя. — Давай-ка и ее сюда. Мы и с ней поговорим.

Но мать никогда бы и не пришла, она не выносила «шуму и грому» и совсем почему-то не выносила пьяных. Она морщилась и уходила из подвыпивших компаний даже в гостях, потому что пьяный, она говорила, — всегда дурак, а чего с дураком разговаривать. Но это не всегда правда. Васька очень любил отца таким — шумным, разговорчивым, веселым и добрым. И даже жалел, что батя так редко приходит выпивши.

С тех пор прошло много времени, но Васька помнил дни пропажи и обретения Пальмы, как будто все это случилось на прошлой неделе. А сам Аника-отшельник, придя к нему с ранних лет из легенды, вместе с Бабой Ягой и дядькой Черномором, стал совсем понятным и близким, как родня, добрым помощником и советчиком. Ваське не верилось, что Аника давным-давно умер, да и жил-то он так давно, что его не видели ни мать с отцом, ни старые старушки.