Читать книгу 📗 "Дождись лета и посмотри, что будет - Михайлов Роман Валерьевич"

Ласло и Химоз привели меня за руки к моей квартире, постучали в дверь. Мама открыла и сразу спросила криком, где я шатался до середины ночи. Ласло ответил за меня, что я был на работе. Мама как это услышала, взглянула по-орлиному, приблизилась и проговорила по слогам «на ка-кой ра-бо-те». Ласло ответил, что в ординаторской. Я уже не слышал, что мама им говорила, прошел в комнату, взял книгу — сказку о царевне, открыл на первой попавшейся картинке и заплакал. Я стал просить ее простить за все, что сегодня натворил. Мама зашла в комнату и заорала «что происходит». Ласло ответил:

— Он очень расстроен.

— Из-за чего? — мама смотрела то на меня, то на моих друзей, стоящих в коридоре.

— Расстался с девушкой.

Ответ Ласло подействовал. Мама сказала «ладно», закрыла перед ними дверь, пришла ко мне в комнату.

— С какой девушкой? Я не знала, что у тебя есть девушка.

Я рыдал, вымазывая слезами страницы книги. Даже если бы захотел, не смог ничего ответить. Мама обняла меня, и от ее объятий я еще больше растрогался, заскулил как жалкий зверек.

— Ложись спать.

Я покивал, дополз до кровати на четвереньках и, не снимая одежды и даже кроссовок, забрался под одеяло. Так закончилось пятое июня.

Никаких снов не было в ту ночь. Их и не могло быть. Шел дождь как общий шорох. Мое тело завернули в темную простыню. Иерихонские трубы. И протяжный звук, идущий из прошлого в будущее. Все звуки идут из прошлого в будущее, но этот — из совсем прошлого в совсем будущее.

Утром к маме зашла соседка. Постучала в дверь. Просто постучала. Но меня от этого стука подбросило на кровати. Я открыл глаза и понял, что ничего не закончилось, приход почему-то держится.

Необычно болела голова и шея, во рту был незнакомый привкус. Я все прекрасно помнил, весь вечер и всю ночь. Зашел в ванную, чтобы умыться, и понял, что не должен смотреть на свое отражение в зеркало, подставил голову под холодный кран, простоял так с минуту, вытер голову и выбежал на улицу. На хате был один Алик, увидев меня, он сразу заржал. Сказал ему, что сильно извиняюсь за то, что устроил ночью и спросил, когда закончится.

— Что закончится? Тебя торкает еще что ли?

— Ну да. Все то же самое.

— А меня давно отпустило.

Так. Может это и не закончится. Никогда. Зеркала. Новый дом.

— А если я поселюсь в новостройке, в новом доме, как там будет по свету?

Алик упал в смехе на диван. Я вроде понимал, что не надо это говорить, но почему-то само вырвалось. Да, я мыслил как мыслил, как всегда, но как будто в мышлении проявлялись «иные интонации». Они цеплялись за то, что обычно проносилось как неважное. Где-то далеко был склад с пустыми каркасами, из которых строят новые дома. «Иные интонации» обычно там парили как утренний туман, могли в любой момент войти в каркас и наполнить его смыслом.

Смысл оказывался заливкой, краской, мякотью. Когда срезаешь ветку дерева ножом, стругаешь ее, смотришь на то, что внутри ствола — та же самая мякоть. И с кровью так же, и с дыханием. И еще я все понял про карты.

— Слушай, перед телками неловко.

— Да ты че? Они кайфанули. Спрашивали про тебя, кто ты вообще и где. Особенно та, которой ты новый дом всю ночь показывал.

— Реально?

— Ну а че, у них жизнь такая — обычные перепихоны, а тут типа кислотная романтика началась.

Зашел Химоз, спросил, как вообще. Я покивал, типа нормально. Он включил музыку — все ту же. Как только она заиграла, эти «иные интонации» ожили и поднялись — как змеи перед факиром, играющим на флейте. Понял, что они всегда там жили, просто проявляли себя в разной интенсивности. Обычно они спят, поэтому мышление не цепляется за формируемые продукты. А когда просыпаются, начинают плескаться и работать. Я собрал силы и воздух внутри и прошептал «выключи, пожалуйста».

До этого мне было тяжело включать «Зодиак», потому что сразу же, с первых звуков, наваливались детские воспоминания. Как болезненная ностальгия. Как железо по стеклу. Еще усугубило, что один раз поставил эту пластинку, мама услышала и заплакала. А с этого дня я больше не мог слушать «Продиджи». Вернее, мог, но это выбрасывало в подобия, пусть и тусклые, того состояния — в новый дом.

Вскоре я понял, что «это» не пройдет как обычно, оно будет медленно затухать. Так и вышло, пару недель держались темы, я ходил и трогал солнце, слушал музыку, понимая природу ее возникновения, гладил траву на улице. Алик сказал, что больше не будет мне ничего подгонять, иначе скоро стану хуже Ласло.

Мы пошли на дискотеку. Первый раз в жизни я протанцевал несколько часов. Когда там началась привычная канитель, я даже не пошел со всеми разбираться. Уже после мы с Химозом подошли посмотреть на результаты боев и удивиться жестокости людей. Митя кому-то отбил голову, приехала скорая, менты, спросили у нас, что произошло, мы ответили, что танцевали и ничего не слышали.

Алик со своими серьезными друзьями попал в серьезные проблемы. Митя сказал, что подробностей не знает, но там можно надолго сесть. А дальше так и вышло, уже в августе был суд, мы на него съездили. Неужели реально случилось то, что там говорили? Про какие-то вымогательства, убийство комерса. Они отвезли в лес комерса, привязали к дереву. Что они с ним сделали! Было жутковато даже от зачитываемых слов, возникали эти картины, не верилось.

Алик грустно сидел в клетке, как в зоопарке, вместе с тремя бритоголовыми крепкими пацанами. Увидел нас, кивнул. Семь лет. Как самому молодому и без прошлых судимостей. Остальным больше.

5 сентября. Ночью раздался стук в дверь. Я находился в нервной дреме, такое сложно назвать сном. Лежишь с закрытыми глазами, нет сил встать и начать полноценно жить, и при этом не получается заснуть. Иногда даже возникали картинки, похожие на двери в сон. Казалось, что вот уже сплю, надо сделать последнее усилие, нырнуть в появляющееся изображение, тогда получится расслабиться и отключиться часов на шесть-семь. Но ничего не получалось. Появился альбом с фотографиями, перелистывающий сам себя. Проматывалась черно-белая хроника. Ни одного знакомого изображения. Если открыть глаза, это явно исчезнет. Фотографии людей и мест. Никого раньше не встречал, нигде не был. И тут стук в дверь. Подумал сначала, что это уже сон, что получилось уснуть, но нет, открыл глаза, прислушался. Снова постучали. Встал, подошел к двери, спросил, кто там. Ответили «открывай». А кто это? Это я. Кто-кто? Ну чего ты, открывай.

Алик стоял, улыбался. Он ведь должен был выйти еще нескоро.

— Тюрьма сгорела, вот я и вернулся.

— Как сгорела?

— Как бумага.

Алик прошел на кухню, сел, посмотрел в черное окно. Сказал ему, что не спал, просто лежал с закрытыми глазами и видел перелистываемые незнакомые фотографии. Вообще не знаю этих людей и места. Но по общему виду они похожи, будто у них был один фотограф. Кто-то отснял, проявил пленку и мне все это показал, непонятно зачем. Алик сказал, что ему пора, он зашел чисто попрощаться.

Утром зашел Митя и сообщил, что Алик умер в тюрьме. Мы даже не стали выяснять, что случилось. Не ехать же к бандитам с вопросами. И уже ничего не поделать. Ласло сказал, что Алик умер от старости, стал слишком старым.

Вспомнил, как мы сидели еще недавно у гаражей, раскрывался вид на железку, ползали поезда. Там склон и лестница, ведущая в никуда. У него был пистолет, когда возникал поезд, он в шутку прицеливался и будто стрелял. Мы стоим на холме и ждем, как древние гангстеры, когда появится товарный состав. Дождемся и побежим, захватим его. Там гигантский склон, если мы побежим, то сразу расшибемся, а если даже приблизимся к поезду, он нас не заметит. По нему можно стрелять, он не перестанет ползти. Но представить можно.

В школу больше не надо было ходить. Радовало, что наконец-то избавился от этой никчемности — от пустого и бессмысленного нервного тика. Как будто долго болел тягучей болезнью и вдруг вылечился. Я устроился на рынок помогать маме, а затем пристроил туда Кальмара. В основном мы разгружали товар. Рано утром приезжали машины, привозили продукты, мы все это раскидывали по точкам. Вечером загружали в машины остатки. Остальное время шатались рядом, были просто при деле, вдруг кому понадобится помощь — что-нибудь перетащить или починить.